Двадцать килограммов неона

Ловко уворачиваясь, сумели оказаться на свободном пространстве. Пейпиво вдруг завыл, простирая к небу руки, потом вцепился себе в волосы, застонал, раскачиваясь, и принялся рвать на себе одежду. Заврик растерялся было, но донесшийся тошнотворный для него запах дорогого коньяка пояснил ему, в чем дело — «Молодец, командир!» Сдерживая дыхание, он поволок бившегося в притворной истерике Пейпиво, изобразил неловкое движение. Теперь все выглядело так, будто Лапочка загнала их в угол, но на самом деле можно было и увернуться.

Пейпиво принялся швырять в Лапочку клочья одежды, один из которых, на вид ничем не отличавшийся от прочих, но тяжелее и пропитанный благородным земным напитком, проскочил сквозь лес плетей и подкатился к самой туше.

Плети захлестали с удвоенной энергией, но разведчики заметили, что Лапочка замерла на месте. Кончики плетей начали вянуть и бессильно поникать. Заврик и Пейпиво метнулись сквозь них вперед — те уже никуда не целились и могли только оцарапать — и увидели Лапочкины глаза. Их оказалось не меньше двух десятков, разбросанных по всему телу, но тело было покрыто чем–то вроде акульей кожи, только более плотной и прочной. Чем же их отрезать, такой облом на самом интересном месте! Заврик зашипел от злости и, хрупнув, откусил два.

Отскочили. Лапочка еле шевелилась. Пейпиво пригляделся и подобрал коньячный тампон. «Правильно. — подумал Заврик — улики оставлять нам ни к чему». Но Пейпиво поднес тряпку к лицу, осторожно развернул и быстро и незаметно вылакал оставшиеся полбутылочки. Он, оказывается, старательно изображая свихнувшегося от нервного напряжения, сумел не только отвернуть пробку, но и плотно закрыть ее, когда вылилось, по его мнению, достаточно.

«Ну и шельма! — восхитился Заврик, выплевывая крошки зубов — Что ж это он может пить в натуральном своем облике!»

Пейпиво блаженно отдулся:

— Финита. Понесли их, эти зенки, пока еще моргают.

XII

Наконец–то разведчики удостоились лицезреть Бунубадама. До этого они нигде не видели никаких его изображений или телепередач с его участием. На люди он также не показывался — то ли из соображений секретности, то ли это считалось очень уж великой честью.

Бунубадам им не понравился. Толстая сальная брюзгливая рожа, плохо выбритая. Бегающие масленые буркалы навыкате, рыхлый пористый шнобель с вывороченными волосатыми ноздрями, пухлые слюнявые губы–вареники, жлобские усы, наглые бакенбарды. Одет он был сравнительно скромно, в светло–серую тройку, но сине–розовая рубашка с пластроном (пиджак и жилет были распахнуты настежь), по которой привольно раскинулся широченный галстук в зелено–золотистых разводах, была уж вовсе ни к чему. Клапан на ширинке был сделан очень узким и виднелись края больших золотых пуговиц.

Рядом с ним сидела, видимо, Оло–Шис, удивленно смотревшая на разведчиков. Они тоже воззрились на нее с удивлением. На конкурсе красоты она, наверное, не поднялась бы выше второго круга, но лицо ее было энергичным и сосредоточенным, а в глазах светился живой ум.

Пейпиво и Заврик молча протянули лапочкины глаза. Что–то сказать все равно невозможно было — от рева зрителей тряслись украшения Оло–Шис и содрогались кончики Бунубадамовых усов, но даже этот рев перекрывал голос диктора:

— Живые глаза поднесены!!! Любимые прощены!!! Они не находят слов для выражения благодарности и…

Заврик, поняв, что их сейчас кинут по беспределу, повернул к себе бунубадамов микрофон и рявкнул так, что один за другим начали вылетать усилители:

— Мы не находим слов, чтобы выразить нашу благодарность Светочу Бунубадаму, Попирающему Небо Могучему и Устрашающему Ревнителю Ярому Священной Свободы. Во исполнение же его мудрейшего и милостивейшего обещания мы просим д… тридцать (Заврик вовремя вспомнил, что они все же в Сомагане) килограммов неона в стандартном двойном стальном баллоне под давлением, легковой автомобиль с полным баком и (Заврик прикинул в уме длину пути) три нормальных талона на горючее.

С последним всхлипом последнего динамика умолкли и трибуны, словно и у них там выходные каскады повышибало.

В динамиках послышался слабый шелест — техники успели заменить лампы. Слабый шелест народился и на трибунах; по мере разогрева катодов он усиливался и перешел в ропот.

Бунубадам же и сам в это время наливался краской и накалялся, как мощный катод. Оло–Шис тронула его запястье пальцем. Бунубадам покосился в сторону свиты. Оттуда отделился некто, с меньшим количеством наград, в мундире менее пышном и с лицом поинтеллигентнее, чем у прочих. Бунубадам пошептался с ним, подозвал еще двоих — расфуфыренного, двигавшегося с четкостью ружейного затвора, и сгорбленного желтого старикашку, слепленного, казалось, из одних ломаных линий и острых углов.