Двадцать лет

Докторша недоуменно и недовольно глядела на Зосю Михайловну. Но когда та оказалась совсем близко, лицо докторши дрогнуло, она вынула из карманов руки и протянула их навстречу Зосе Михайловне.

— Зося! Ты?

— Я, — сказала Зося.

Они обнялись и обе заплакали.

5

Потом они втроем сидели в маленьком чистом кабинетике и пили чай с хлебом и с маслом.

— Я сейчас дежурю, — говорила Лариса, — не могу уйти, а в два часа сменюсь, и пойдем к тете Даше.

— Не располнела она? — спрашивала Зося.

— Нет, такая же.

— А то я кофточку ей привезла в подарок, боюсь, чтоб не мала была. Сорок восьмой размер.

— Подойдет, — успокоила Лариса. — Дочка-то учится? — спросила она, ласково глядя на Катю.

— Дочка? — не поняла Зося. — А, ты про Катю. Нет, это не дочка. Студентка у меня в отряде. Я ведь геолог.

— Вот как. Он ведь мечтал геологом стать.

— Да.

— А у меня сын. С мужем разошлась. А сын растет. Пятнадцать лет уже… Вы пейте чай. Я освобожусь — тогда пойдем ко мне, пообедаем.

— Мы тут недалеко, километров семьдесят, остановились. Думаю: съезжу, посмотрю, как там теперь.

— Конечно, раз близко…

— Лариса, а можно мне по палатам пройти?

— Ну что ж… Вон халат висит. Надевай и иди. Ты одна хочешь?

— Одна.

Халат был Зосе великоват. Она немного засучила рукава, поспешно завязала пояс.

— Ну, я пойду…

— Иди, иди.

Катя осталась с Ларисой. Ей было как-то не по себе от больничного запаха и оттого, что она осталась вдвоем с незнакомой женщиной.

— Как мы тут жили, — заговорила Лариса растроганным голосом. — Зося, небось, рассказывала?

— Нет, она мне только о заводе рассказывала.

— Она боевая была, наша Зося. Раненые ее очень любили. Веселая, неутомимая.

— Зося Михайловна веселая была? — удивилась Катя.

— Веселая, — сказала Лариса, улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям. — Вечером сядет, бывало, за пианино — поет, поет… Цыганские романсы очень у нее хорошо получались. И «Синенький скромный платочек». Ты наверно, эту песню и не слышала?

— Слышала, — сказала Катя. — Мама пела, когда я маленькая была.

— Иной раз отбой прозвучит, а мы все слушаем. Начальник госпиталя скажет: «Ну, Зося, еще одну спойте — и все». У нас весь медперсонал на эти концерты собирался. Я тогда медсестрой работала, после войны институт кончила. Ты давно с Зосей работаешь?

— Нет, десять дней только.

— За десять дней человека не узнаешь. Мы три года вместе работали. Да еще какая работа была… Зося только считалась библиотекарем, а работа у нее была разная. По утрам выздоровевших на фронт провожали — она организовывала. Подарки налаживала: кому кусок мыла, кому полотенце, кому носки… На станцию идем — я иной раз тоже холила провожать — поем всю дорогу. Про этот синенький платочек или «Прощай, Москва моя родная». Да, много хороших песен было тогда, теперь — меньше. А уедут наши фронтовики — так грустно станет, совсем расстроенные возвращаемся. Да еще как вернемся, новая работа ждет, совсем печальная: умерших хоронить. Тоже Зосе больше всего доставалось…

— Что же… каждый день?

— Да почти что, — просто сказала Лариса. — У нас тяжелый был госпиталь, часто могилы прибавлялись. Из госпиталя в деревню дорога как раз через кладбище лежала, теперь-то кругом ходят, а тогда — через кладбище ходили. Выздоравливающие ходили провожать умерших. Ордена несли на подушечках, речи говорили — все как положено. И пирамидку каждому ставили. Со звездочкой. А потом Зося писала родным письма, где похоронен боец. Про Алешу-то она тебе не рассказала?

— Так, совсем немножко.

— Ух, у них тут какой роман был! — Лариса лукаво прищурила глаза, и они совсем пропали за припухшими веками. — Весь госпиталь следил. В нее многие были влюблены, в Зосю. Но этот по-особенному. Вставать не мог, а влюбился. Бывало, по два раза на дню свежую рубашку требовал.

— Давали? — спросила Катя.

— Давали. Пустяк такой — что ж человека не побаловать. Потом, когда вставать начал, на пианино они вдвоем играли. У него на правой руке пальцев не было, так они приспособились: он — левой рукой, а Зося — правой.

— И получалось?

— Играли, ничего. Только обреченный он был. Тяжелое ранение в грудь, потом туберкулез развился. Ничем ему нельзя было помочь, думали — больше года не проживет, а он четыре прожил. Очень любили они друг друга. У меня вот муж здоровый был, а только и радости осталось, что сын. А Зося настоящую любовь пережила…

Та молоденькая сестра, что первой встретила Катю и Зосю Михайловну, прервала их разговор.

— Лариса Николаевна, — встревоженно проговорила она, приоткрыв дверь, — тяжелого больного привезли.

Докторша встала, и сразу ее будто подменили: лицо строгое, сосредоточенное, слова — как рубит.

— Сейчас иду.

Уже в дверях сказала Кате:

— Ты посиди, Зося сюда придет.

6

Зося Михайловна медленно шла по коридору, заглядывая в открытые двери палат. Ах, чудачка, сентиментальная чудачка! Ну как же она думала, что здесь через двадцать лет будет все так же, как тогда? И, может, даже ожидала встретить знакомых? Ничего нет похожего. Стоят койки, лежат больные. Но не те больные. И койки не так стоят.