Двадцать лет спустя

Друзей ввели к герцогу. Больной лежал на кровати, тем не менее в самой воинственной обстановке. На стенах были развешаны шпаги, аркебузы, пистолеты, латы, и нетрудно было предвидеть, что как только герцог выздоровеет, он тотчас же задаст врагам парламента самую хитрую задачу. А пока, к крайней своей досаде, — по его словам, — он был вынужден лежать в постели.

— Ах, господа, — воскликнул он, увидев своих двух гостей и сделав, чтобы приподняться, усилие, вызвавшее на его лице гримасу страдания, — какие вы счастливцы! Вы можете ездить верхом, двигаться, сражаться за народное дело, меж тем как я, — вы сами видите, — прикован к своему одру. Черт бы побрал эту подагру, — добавил он, и по лицу его снова пробежала судорога боли. — Чертова подагра!

— Монсеньор, — сказал Атос, — мы прибыли из Англии и, попав в Париж, сочли своим первым долгом узнать о вашем здоровье.

— Благодарю вас, господа, благодарю, — отвечал герцог. — Здоровье мое плохо, как вы видите, очень плохо… Чертова подагра! А, так вы приехали из Англии? Король Карл пребывает в добром здравии, я слышал?

— Он умер, монсеньор, — сказал Арамис.

— Неужели? — воскликнул герцог в изумлении.

— Он умер на эшафоте по приговору парламента.

— Не может быть!

— Казнь произошла в нашем присутствии.

— Что же мне говорил господин Фламаран?

— Господин Фламаран? — переспросил Арамис.

— Да, он только что вышел отсюда.

Атос улыбнулся.

— С двумя спутниками? — сказал он.

— Да, с двумя спутниками, — ответил герцог и тотчас прибавил с некоторой тревогой: — Разве вы их встретили?

— Да, кажется, на улице, — ответил Атос и с улыбкой взглянул на Арамиса, который, со своей стороны, глядел на него с некоторым удивлением.

— Чертова подагра! — воскликнул герцог, явно чувствуя себя неловко.

— Монсеньор, — сказал Атос, — надо быть глубоко преданным народному делу, чтобы оставаться, будучи больным, во главе армии. Такая стойкость вызывает во мне и в господине д’Эрбле величайшее восхищение.

— Что делать, господа! Надо жертвовать собой ради народного блага, и лучшим примером этого являетесь вы, столь смелые и преданные, вы, которым мой дорогой друг, герцог Бофор, обязан своей свободой, а может быть, и жизнью. И вот, как видите, я приношу себя в жертву; но, признаюсь, силы начинают изменять мне. Голова и сердце у меня в порядке; но эта чертова подагра убивает меня, и признаюсь вам, если бы двор удовлетворил мои требования, вполне справедливые, потому что я прошу только уже обещанное мне прежним кардиналом возмещение, взамен отнятого у меня Седанского герцогства… так вот, признаюсь вам, если бы мне дали владения той же стоимости, возместив все убытки, понесенные мною за то время, что я им не пользовался, именно за восемь лет, — далее, если бы прибавили княжеский титул к родовым титулам моего дома, снова назначили моего брата Тюренна главнокомандующим, — то я тотчас бы удалился в свои поместья, предоставив двору и парламенту улаживать самим свои дела, как им заблагорассудится.

— И вы были бы совершенно правы, монсеньор, — сказал Атос.

— Таково ваше мнение, не правда ли, граф де Ла Фер?

— Вполне.

— И ваше также, шевалье д’Эрбле?

— И мое также.

— В таком случае уверяю вас, господа, — продолжал герцог, — я, по всей вероятности, остановлюсь на этом решении. Двор делает мне в настоящее время различные предложения, и от меня одного зависит, принять их или нет. До сих пор я от них отказывался, но если такие люди, как вы, говорят мне, что я не прав, да еще чертова подагра лишает меня возможности по-настоящему служить парижанам, то, честное слово, мне очень хочется последовать вашему совету и принять предложение, только что сделанное господином де Шатильоном.

— Примите его, герцог, — сказал Арамис, — примите его.

— Честное слово, я его приму. Мне даже досадно, что я сейчас чуть не отказался… Но на завтра у нас опять назначена встреча, и тогда мы посмотрим.

Оба друга стали прощаться с герцогом.

— Идите, господа, — сказал он им, — идите: вы, наверное, устали с дороги. Бедный король Карл! Впрочем, он сам отчасти виноват, а мы можем утешать себя уверенностью, что Франции не в чем себя упрекнуть, она сделала все, что могла, для его спасения.

— О, что касается этого, — сказал Арамис, — то мы тому свидетели, кардинал Мазарини в особенности…

— Я рад, что вы к нему справедливы. Кардинал, в сущности, совсем неплохой человек, и если бы он не был иностранцем… о, тогда ему все отдавали бы должное. Ах, эта чертова подагра!..

Атос и Арамис вышли из комнаты, но стоны больного преследовали их до самой передней. Было видно, что герцог страдает, как грешник в аду.

Выйдя на улицу, Арамис спросил Атоса:

— Ну, что вы скажете?

— О чем именно? — спросил тот.

— Да о нашем герцоге, черт возьми!

— Друг мой, я думаю то самое, что поется в песне, которую пел наш провожатый, — ответил Атос.

Храбрый герцог наш Бульон
Подагрой нынче удручен.

— А вы заметили, — сказал Арамис, — что по этой причине я ни слова не сказал ему о деле, которое привело нас к нему?