Двадцать лет спустя. Часть 2

— Какая, вероятно, сейчас тревога в Рюэе и в Сен-Жермене! — сказал Арамис. — Все спрашивают друг у друга: где кардинал? Что сталось с министром? Куда исчез любимец королевы? Как ищут монсеньера по всем углам и закоулкам! Какие идут толки! Как должна ликовать Фронда, если она узнала уже об исчезновении Мазарини!

— Это ужасно! — прошептал Мазарини.

— Так подпишите договор, монсеньер, — сказал Арамис.

— Но если я подпишу, а королева его не утвердит?

— Я беру на себя отправиться к ее величеству, — сказал д’Артаньян, и получить ее подпись.

— Берегитесь, — сказал Мазарини, — вы можете не встретить в Сен-Жермене того приема, какого считаете себя вправе ожидать.

— Пустяки! — сказал д’Артаньян. — Я устрою так, что мне будут рады; я знаю средство.

— Какое?

— Я отвезу ее величеству письмо, в котором вы извещаете, что финансы окончательно истощены.

— А затем? — спросил Мазарини, бледнея.

— А когда увижу, что ее величество совершенно растеряется, я провожу ее в Рюэй, сведу в оранжерею и покажу некий механизм, которым сдвигается одна кадка.

— Довольно, — пробормотал кардинал, — довольно. Где договор?

— Вот он, — сказал Арамис.

— Видите, как мы великодушны, — сказал д’Артаньян. — Мы могли бы многое сделать, владея этой тайной.

— Итак, подписывайте, — сказал Арамис, подавая кардиналу перо.

Мазарини встал, прошел несколько раз по комнате с видом скорее задумчивым, чем подавленным. Потом остановился и сказал:

— А когда я подпишу, какую гарантию вы дадите мне?

— Мое честное слово, — сказал Атос. Мазарини вздрогнул, обернулся, посмотрел на благородное, честное лицо графа де Ла Фер, потом взял перо и сказал:

— Мне этого достаточно, граф.

И подписал.

— А теперь, господин д’Артаньян, — добавил он, — приготовьтесь ехать в Сен-Жермен и отвезти от меня письмо королеве.

ГЛАВА 48 Перо и угроза иногда значат больше, чем шпага и преданность

У д’Артаньяна была своя мифология; он верил, что на голове случая растет только одна прядь волос, за которую можно ухватиться, и не такой он был человек, чтобы пропустить случай, не поймав его за вихор. Он обеспечил себе быстрое и безопасное путешествие, выслав вперед, в Шантильи, сменных лошадей, чтобы добраться до Парижа в пять или шесть часов. Но перед самым отъездом он рассудил, что нелепо умному и опытному человеку гнаться за неверным, а верное оставлять позади себя.

«В самом деле, — подумал он, уже готовясь сесть на лошадь, чтобы отправиться в свое опасное путешествие, — Атос со своим великодушием — настоящий герой из романа. Портос — превосходный человек, но легко поддается чужому влиянию. На загадочном лице Арамиса ничего не прочтешь. Как проявит себя каждый из этих трех характеров, когда меня не будет, чтобы их соединить между собой, что получится — освобождение кардинала, быть может?..

Но освобождение кардинала — крушение всех наших надежд, единственной пока награды за двадцатилетний труд, перед которым подвиги Геркулеса — работа пигмея».

И он отправился к Арамису.

— Дорогой мой шевалье д’Эрбле, — сказал он ему, — вы воплощение Фронды. Не доверяйте Атосу, который не хочет устраивать ничьих личных дел, даже своих собственных. Еще больше не доверяйте Портосу, так как, стараясь угодить графу, на которого он смотрит как на земное божество, он может помочь ему устроить бегство Мазарини, если тот догадается расплакаться или разыграть из себя рыцаря.

Арамис улыбнулся своей тонкой и вместе с тем решительной улыбкой.

— Не бойтесь, — сказал он, — в числе условий есть лично мной поставленные. Я работаю не для себя, а для других, и для меня вопрос самолюбия, чтобы эти другие выиграли.

— Не бойтесь, — сказал Арамис, — в числе условий есть лично мной поставленные.

«Отлично, — подумал д’Артаньян, — тут я могу быть спокоен».

Он пожал руку Арамису и отправился к Портосу.

— Друг мой, — сказал он ему, — вы столько поработали вместе со мной для устройства нашего благосостояния, что с вашей стороны было бы большой глупостью отказаться от плодов нашего труда, поддавшись влиянию Арамиса, хитрость которого (между нами будь сказано, не всегда лишенная эгоизма) хорошо вам известна, или влиянию Атоса, человека благородного и бескорыстного, но при этом ко всему равнодушного: он уже ничего больше не хочет для себя и потому не понимает, что другие могут чего-нибудь хотеть. Что скажете вы, если тот или другой предложат вам отпустить Мазарини?

— Я скажу им, что нам стоило слишком большого труда овладеть им, чтобы отпустить его так легко.

— Браво, Портос! Вы правы, мой друг, потому что, отпустив его, вы лишитесь баронства, которое у вас в руках, не говоря уже о том, что Мазарини, чуть только выйдет на свободу, сейчас же велит вас повесить.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен.

— В таком случае я скорее все сокрушу, чем дам ему улизнуть.

— Правильно! Вы понимаете, что, устраивая наши дела, мы меньше всего заботились о делах фрондеров, которые, кстати сказать, смотрят на политику не так, как мы с вами, старые солдаты.