Двадцать лет спустя (часть первая) (худ. Клименко)

– Пожалуйста, без лицемерия. Вы знаете, я этого не люблю. Откройте-ка лучше окно да спустите хлеб, цыпленка и бутылку вина своему другу Планше: он уже целый час из сил выбивается, хлопая в ладоши под окном.

Действительно, Планше, задав лошадям овса и соломы, вернулся под окно и уже три раза повторил условный сигнал.

Базен повиновался и, привязав к концу веревки три названных предмета, спустил их Планше. Последний, не требуя большего, тотчас ушел к себе под навес.

– Теперь давайте ужинать, – сказал Арамис.

Друзья сели за стол, и Арамис принялся резать ветчину, цыплят и куропаток с мастерством настоящего гастронома.

– Черт возьми, как вы едите! – сказал д’Артаньян.

– Да, неплохо. А на постные дни у меня есть разрешение из Рима, которое выхлопотал мне по слабости моего здоровья господин коадъютор. К тому же я взял к себе бывшего повара господина Лафолона, знаете, старого друга кардинала, того знаменитого обжоры, который вместо молитвы говорил после обеда: «Господи, помоги мне хорошо переварить то, чем я так славно угостился».

– И все же это не помешало ему умереть от расстройства желудка, – заметил, смеясь, д’Артаньян.

– Что делать? – сказал Арамис с покорностью. – От судьбы не уйдешь.

– Простите, дорогой мой, но можно вам задать один вопрос?

– Ну разумеется, задавайте: вы ведь знаете, между нами нет тайн.

– Вы разбогатели?

– О, боже мой, нисколько. Я имею в год двенадцать тысяч ливров, да еще маленькое пособие в тысячу экю, которое мне выхлопотал принц Конде.

– Чем же вы зарабатываете эти двенадцать тысяч, – спросил д’Артаньян, – своими стихами?

– Нет, я бросил поэзию; так только, иногда сочиняю какие-нибудь застольные песни, любовные сонеты или невинные эпиграммы. Я пишу проповеди, мой милый!

– Как, проповеди?

– Замечательные проповеди, уверяю вас. По крайней мере по отзывам других.

– И вы сами их произносите?

– Нет, я их продаю.

– Кому?

– Тем из моих собратьев, которые мечтают сделаться великими ораторами.

– Вот как! А вас самого разве никогда не прельщала слава?

– Разумеется, прельщала, но моя натура одержала верх. Когда я на кафедре и на меня смотрит хорошенькая женщина, то я начинаю на нее смотреть; она улыбается, я улыбаюсь тоже. Тогда я сбиваюсь с толку и несу чепуху; вместо того чтобы говорить об адских муках, я говорю о райском блаженстве. Да вот, к примеру, со мной так и случилось в церкви Святого Людовика в Маре… Какой-то дворянин рассмеялся мне прямо в лицо. Я прервал свою проповедь и заявил ему, что он дурак. Прихожане отправились за камнями, а я тем временем так настроил собрание, что камни полетели в дворянина. Правда, наутро он явился ко мне, воображая, что имеет дело с обыкновенным аббатом.

– И какие же последствия имел этот визит? – спросил д’Артаньян, хватаясь за бока от хохота.

– Последствием было то, что мы назначили на другой день встречу на Королевской площади. Да ведь вы сами знаете, как было дело, черт возьми!

– Уж не против ли этого невежи выступал я вашим секундантом? – спросил д’Артаньян.

– Именно. Вы видели, как я его отделал.

– И он умер?

– Решительно не знаю. Но на всякий случай я дал ему отпущение грехов – in articulo mortis.[7] Достаточно убить тело, а душу губить не следует.

Базен сделал жест отчаяния, показавший, что он, может быть, и одобряет такую мораль, но отнюдь не одобряет тон, каким она высказана.

– Базен, любезнейший, вы не замечаете, что я вижу вас в зеркале! А ведь я вам запретил раз навсегда всякие выражения одобрения или порицания. Будьте добры, принесите-ка нам испанского вина и отправляйтесь в свою комнату. К тому же мой друг д’Артаньян желает сказать мне кое-что по секрету. Не правда ли, д’Артаньян?

Д’Артаньян утвердительно кивнул головой, и Базен, подав испанское вино, удалился.

Оставшись одни, друзья некоторое время молчали. Арамис, казалось, предавался приятному пищеварению, а д’Артаньян готовился приступить к своей речи. Оба украдкой поглядывали друг на друга.

Арамис первый прервал молчание.

Глава XI Два хитреца

– О чем вы думаете, д’Артаньян, и чему улыбаетесь?

– Я думаю, – сказал д’Артаньян, – что, когда вы были мушкетером, вы всегда смахивали на аббата, а теперь, став аббатом, вы сильно смахиваете на мушкетера.

– Это верно, – засмеялся Арамис. – Человек, как вы знаете, мой дорогой д’Артаньян, странное животное, целиком состоящее из противоречий. С тех пор как я стал аббатом, я только и мечтаю что о сражениях.

– Это видно по вашей обстановке: сколько у вас тут рапир, и на любой вкус! А фехтовать вы не разучились?..

– Я? Да я теперь фехтую так же, как фехтовали вы в былое время, даже лучше, быть может. Я этим только и занимаюсь целый день.

– С кем же?

– С превосходным учителем фехтования, который живет здесь.

– Как, здесь?

– Да, здесь, в этом самом монастыре. В иезуитских монастырях можно встретить кого угодно…

– В таком случае вы убили бы господина де Марсильяка, если бы он напал на вас один, а не во главе двадцати человек?

– Непременно, – сказал Арамис, – и даже во главе его двадцати человек, если бы только я мог пустить в ход оружие, не боясь быть узнанным.