Двадцать лет спустя (часть первая)

— Человек с письмом от Оливера Кромвеля? — переспросил кардинал. — А как он выглядит?

— Настоящий англичанин, монсеньор, светловолосый с рыжеватым оттенком, скорее рыжий, с серо-голубыми, почти серыми глазами; воплощенная надменность и непреклонность.

— Пусть он передаст письмо.

— Монсеньор требует письмо, — сказал Бернуин, возвращаясь из кабинета в приемную.

— Монсеньор получит письмо только от меня, из рук в руки, — отвечал молодой человек, — а чтобы вы убедились, что у меня действительно есть письмо, вот оно, смотрите.

Бернуин осмотрел печать и, увидев, что письмо действительно от генерала Оливера Кромвеля, повернулся, чтобы снова войти к Мазарини.

— Прибавьте еще, — сказал ему молодой человек, — что я не простой гонец, а чрезвычайный посол.

Бернуин вошел в кабинет и через несколько секунд возвратился.

— Войдите, сударь, — сказал он, отворяя дверь.

Все эти хождения Бернуина взад и вперед были необходимы Мазарини, чтобы оправиться от волнения, вызванного в нем известием о письме Кромвеля. Но несмотря на всю проницательность, он все-таки не мог догадаться, что заставило Кромвеля вступить с ним в сношения.

Молодой человек показался на пороге его кабинета, держа шляпу в одной руке, а письмо в другой.

Мазарини встал.

— У вас, сударь, — сказал он, — есть верительное письмо ко мне?

— Да, вот оно, монсеньор, — отвечал молодой человек.

Мазарини взял письмо, распечатал его и прочел:

«Господин Мордаунт, один из моих секретарей, вручит это верительное письмо его высокопреосвященству кардиналу Мазарини в Париже; кроме того, у него есть другое, конфиденциальное, письмо к его преосвященству.

Оливер Кромвель».

— Отлично, господин Мордаунт, — сказал Мазарини, — давайте мне это другое письмо и садитесь.

Молодой человек вынул из кармана второе письмо, вручил его кардиналу и сел.

Кардинал, занятый своими мыслями, взял письмо и некоторое время держал его в руках, не распечатывая. Чтобы сбить посланца с толку, он начал, по своему обыкновению, его выспрашивать, вполне убежденный по опыту, что мало кому удается скрыть от него что-либо, когда он начинает расспрашивать, глядя в глаза собеседнику.

— Вы очень молоды, господин Мордаунт, — сказал он, — для трудной роли посла, которая не удается иногда и самым старым дипломатам.

— Монсеньор, мне двадцать три года, но ваше преосвященство ошибается, считая меня молодым. Я старше вас, хотя мне и недостает вашей мудрости.

— Что это значит, сударь? — спросил Мазарини. — Я вас не понимаю.

— Я говорю, монсеньор, что год страданий должен считаться за два, а я страдаю уже двадцать лет.

— Ах так, я понимаю, — сказал Мазарини, — у вас нет состояния, вы бедны, не правда ли?

И он подумал про себя: «Эти английские революционеры сплошь нищие и неотесанные мужланы».

— Монсеньор, мне предстояло получить состояние в шесть миллионов, но у меня его отняли.

— Значит, вы не простого звания? — спросил Мазарини с удивлением.

— Если бы я носил свой титул, я был бы лордом; если бы я носил свое имя, вы услышали бы одно из самых славных имен Англии.

— Как же вас зовут?

— Меня зовут Мордаунт, — отвечал молодой человек, кланяясь.

Мазарини понял, что посланец Кромвеля хочет сохранить инкогнито.

Он помолчал несколько секунд, глядя на посланца с еще большим вниманием, чем вначале.

Молодой человек казался совершенно бесстрастным. «Черт бы побрал этих пуритан, — подумал Мазарини, — все они точно каменные».

Затем он спросил:

— Но у вас есть родственники?

— Да, есть один, монсеньор.

— Он, конечно, помогает вам?

— Я три раза являлся к нему, умоляя о помощи, и три раза он приказывал лакеям прогнать меня.

— О боже мой, дорогой господин Мордаунт! — воскликнул Мазарини, надеясь своим притворным состраданием завлечь молодого человека в какую-нибудь ловушку. — Боже мой! Как трогателен ваш рассказ! Значит, вы ничего не знаете о своем рождении?

— Я узнал о нем очень недавно.

— А до тех пор?

— Я считал себя подкидышем.

— Значит, вы никогда не видали вашей матери?

— Нет, монсеньор, когда я был ребенком, она три раза заходила к моей кормилице. Последний ее приход я помню так же хорошо, как если бы это было вчера.

— У вас хорошая память, — произнес Мазарини.

— О да, монсеньор, — сказал молодой человек с таким выражением, что у кардинала пробежала дрожь по спине.

— Кто же вас воспитывал? — спросил Мазарини.

— Кормилица-француженка; когда мне исполнилось пять лет, она прогнала меня, так как ей перестали платить за меня. Она назвала мне имя моего родственника, о котором ей часто говорила моя мать.

— Что же было с вами потом?

— Я плакал и просил милостыню на улицах, и один протестантский пастор из Кингстона взял меня к себе, воспитал на протестантский лад, передал мне все свои знания и помог мне искать родных.

— И ваши поиски…

— Были тщетны. Все открылось благодаря случаю.

— Вы узнали, что сталось с вашей матерью?