Двадцать лет спустя (часть вторая)

— О вкусах и цветах не спорят, — произнес Рошфор со смехом. — Ручаюсь вам за его согласие.

— Вы напишете ему сегодня вечером?

— Да, но я лучше пошлю гонца.

— Через сколько дней он может явиться?

— Через пять.

— Пусть явится. Он найдет большие перемены.

— Желал бы я этого.

— Ручаюсь вам!

— Итак?

— Идите соберите ваших пятьдесят человек и будьте готовы.

— К чему?

— Ко всему.

— Какой у нас условный знак?

— Соломенный жгут на шляпе.

— Хорошо. До свидания, монсеньор.

— До свидания, дорогой граф.

— А, Мазарини, Мазарини, — повторял Рошфор, уводя с собой кюре, которому не удалось вставить в разговор ни одного слова, — ты увидишь теперь, так ли я стар, чтобы не годиться для дела!

Было половина десятого, и коадъютору требовалось не меньше получаса, чтобы дойти от архиепископского дома до башни Святого Иакова.

Подходя к ней, коадъютор заметил в одном из самых верхних окон свет.

— Хорошо, — сказал он, — наш старшина нищих на своем месте.

Коадъютор постучал в дверь. Ему отворил сам викарий; со свечой в руке он проводил его на верх башни. Здесь викарий указал ему на маленькую дверь, поставил свечу в угол и спустился вниз.

Хотя в двери торчал ключ, тем не менее Гонди постучал.

— Войдите, — послышался из-за двери голос нищего.

Гонди вошел. Податель святой воды из церкви Святого Евстафия ожидал его, лежа на каком-то убогом одре.

При виде коадъютора он встал.

Пробило десять часов.

— Ну что, — спросил Гонди, — ты сдержал слово?

— Не совсем, — отвечал нищий.

— Как так?

— Вы просили у меня пятьдесят человек, не правда ли?

— Да, и что же?

— Я доставлю вам две тысячи.

— Ты не хвастаешь?

— Угодно вам доказательство?

— Да.

В комнате горели три свечи: одна на окне, выходившем на Старый город, другая на окне, обращенном к Пале-Роялю, а третья на окне, выходившем на улицу Сен-Дени.

Нищий молча погасил, одну за другой, все три свечи.

Коадъютор очутился во мраке, так как комната освещалась теперь только неверным светом луны, которая проглядывала сквозь густые темные облака, серебря их края.

— Что ты сделал? — спросил коадъютор.

— Я дал сигнал.

— Какой сигнал?

— Сигнал строить баррикады.

— Aга!

— Когда вы выйдете отсюда, вы увидите моих людей за работой. Смотрите только будьте осторожны, чтобы не сломать себе ногу, споткнувшись о протянутую через улицу цепь, или не провалиться в какую-нибудь яму.

— Хорошо. Вот тебе еще столько, сколько ты уже получил. Теперь помни, что ты предводитель, и не напейся.

— Уже двадцать лет я не пью ничего, кроме воды.

Нищий взял мешок с деньгами, и коадъютор услышал, как он тут же начал перебирать и пересыпать золотые монеты.

— А, — произнес Гонди, — ты, кажется, порядочный скряга и сребролюбец.

Нищий вздохнул и бросил мешок.

— Неужели, — воскликнул он, — я всегда останусь таким же, как был, и не избавлюсь от моей страсти? О горе! О суета!

— Ты все-таки возьмешь эти деньги?

— Да, но я клянусь употребить все, что останется, на добрые дела.

Лицо его было бледно и искажено, словно он выдерживал какую-то внутреннюю борьбу.

— Странный человек, — прошептал Гонди.

Он взял шляпу и направился к выходу, как вдруг заметил, что нищий загородил ему дорогу.

Первой мыслью коадъютора было, что нищий что-то замыслил против него, но тот упал на колени и с мольбой протянул к нему руки.

— Монсеньор, — воскликнул нищий, — прежде чем уйти отсюда, дайте мне благословение, умоляю вас!

— Монсеньор? — повторил Гонди. — Мой друг, ты, кажется, принимаешь меня за кого-то другого.

— Нет, монсеньор, я принимаю вас за того, кто вы на самом деле, за господина коадъютора; я узнал вас с первого взгляда.

Гонди улыбнулся.

— Ты просишь у меня благословения? — сказал он.

— Да, я нуждаюсь в нем.

В тоне, которым нищий произнес эти слова, слышалась такая униженная мольба, такое глубокое раскаяние, что Гонди тотчас же протянул руку и дал просимое благословение со всею искренностью, на какую был способен.

— Теперь, — сказал он, — между нами установилась невидимая связь. Я благословил тебя, и ты стал для меня священным, как и я для тебя. Расскажи мне, не совершил ли ты какого-нибудь преступления против человеческих законов, от которых я мог бы тебя защитить?

Нищий покачал головой:

— Преступление, совершенное мною, монсеньор, не предусмотрено человеческими законами, и вы можете освободить меня от кары за него только частыми благословениями.

— Будь откровеннее, — сказал коадъютор, — ведь ты не всегда занимался этим ремеслом?

— Нет, монсеньор, я занимаюсь им только шесть лет.

— А прежде где ты был?

— В Бастилии.

— А до Бастилии?

— Я скажу вам это тогда, монсеньор, когда вы будете исповедовать меня.

— Хорошо. В какой бы час дня или ночи ты ни позвал меня, помни, я всегда готов дать тебе отпущение.

— Благодарю вас, монсеньор, — глухо сказал нищий, — но я еще не готов к принятию его.

— Хорошо. Пусть так. Прощай же.

Коадъютор взял свечу, спустился с лестницы и вышел в задумчивости.

III. Бунт

Было около одиннадцати часов вечера. Гонди не прошел и ста шагов по улицам Парижа, как заметил, что вокруг происходит что-то необычайное.