Двадцать лет спустя (часть вторая)

— Не спешите праздновать победу, Портос! — прервал его д’Артаньян. — Никогда еще мы не подвергались такой опасности, как теперь, ведь человеку легче справиться с другим человеком, чем со стихией. Мы в открытом море, ночью, без лоцмана, в утлой шлюпке; один порыв ветра посильнее может опрокинуть ее — и мы погибли.

Мушкетон глубоко вздохнул.

— Вы неблагодарны, д’Артаньян, — заговорил Атос, — да, неблагодарны к доброй судьбе, ведущей нас, — и это тогда, когда мы спаслись таким чудесным образом. Миновать столько опасностей для того, чтобы сразу затем погибнуть? О нет! Мы вышли из Гринвича при западном ветре. Этот ветер дует и сейчас.

Атос отыскал на небе Полярную звезду.

— Вот Большая Медведица, значит, там и Франция. Мы идем по ветру, и если он не переменится, мы попадем в Кале или в Булонь. Если шлюпка опрокинется, то мы настолько сильны и умеем так хорошо плавать, — по крайней мере пятеро из нас, — что сможем перевернуть ее, а если нам это не удастся, то будем держаться за нее. Наконец, мы находимся на пути между Дувром и Кале и между Портсмутом и Булонью. Если бы вода сохраняла следы проходящих по ней судов, то здесь пролегла бы глубокая колея. Я ни минуты не сомневаюсь, что днем мы обязательно встретим какое-нибудь рыболовное судно, которое нас подберет.

— Ну а если мы никого не встретим или, например, если ветер повернет к северу?

— Ну, это дело другое: тогда мы увидим землю только по ту сторону океана.

— Иначе говоря, умрем с голоду, — пояснил Арамис.

— Да, это весьма возможно, — отвечал граф де Ла Фер.

Мушкетон опять испустил вздох, на этот раз еще более грустный, чем первый.

— Мустон, — обратился к нему Портос, — и чего ты все вздыхаешь? Это становится скучным.

— Потому что холодно, сударь, — отвечал Мушкетон.

— Вздор! — заметил Портос.

— Как вздор? — изумленно спросил Мушкетон.

— Конечно. У тебя тело покрыто таким толстым слоем жира, что воздуху до тебя не добраться. Нет, тут что-то другое, говори прямо.

— Ну, если уж говорить прямо, так этот самый жир, которым вы восхищаетесь, и пугает меня.

— Да почему же, Мустон? Говори смелее, мы позволяем тебе.

— Я вспомнил, сударь, что в библиотеке замка Брасье есть много описаний путешествий и между прочим описание путешествия Жана Моке, знаменитого мореплавателя Генриха Четвертого.

— Ну и что же?

— Так вот, сударь, — продолжал Мушкетон, — в этих книгах описано много приключений на море, вроде того, что мы переживаем в настоящее время.

— Продолжай, продолжай, Мустон, это становится интересно.

— Так вот, сударь, в подобных случаях путешественники, измученные голодом, как сообщает Жан Моке, имеют ужасное обыкновение съедать друг друга, начиная с…

— С самых жирных! — воскликнул д’Артаньян, не в силах удержаться от смеха, несмотря на всю серьезность положения.

— Да, да, сударь, — отвечал Мушкетон, немного растерявшись от этого неожиданного смеха, — и позвольте мне заметить вам, что я не вижу в этом ничего смешного.

— О, вот пример истинного самопожертвования! Благородный Мустон! — сказал Портос. — Я готов биться о какой угодно заклад, что ты уже видишь, как тебя освежевали, вроде лося, разрезали на части, — и твой жирный окорок обгладывает твой господин.

— Да, сударь, хотя к этой радости, которую вы угадываете во мне, должен признаться, примешивается и печаль. Все же я не стану сожалеть о себе, если буду уверен, что умираю для вашей пользы.

— Мустон, — проговорил растроганный Портос, — если нам суждено когда-нибудь увидеть наш замок Пьерфон, то ты получишь в потомственное владение виноградник, который находится за фермой.

— И ты, конечно, назовешь его «Виноградником самоотверженности», — сказал Арамис, — чтобы сохранить в веках память о своем великом самопожертвовании.

— Шевалье, — вмешался, смеясь, д’Артаньян, — но ведь вы, разумеется, отведаете Мустона без особых угрызений совести не раньше, чем после двух-трех дней голодовки.

— Ну нет, — заявил Арамис, — я предпочел бы Блезуа; мы его не так давно знаем.

Пока друзья перебрасывались шутками, стараясь главным образом отвлечь Атоса от мрачных мыслей о только что пережитом, слуги все же чувствовали себя как-то не по себе, за исключением одного Гримо, который был уверен, что, как бы плохо ни пришлось, беда не коснется его головы.

Он не принимал никакого участия в разговоре, молчал, по своему обыкновению, и изо всех сил работал обоими веслами.

— Ты все гребешь? — обратился к нему Атос.

Гримо утвердительно кивнул головой.

— А зачем?

— Я греюсь.

Действительно, у всех других зуб на зуб не попадал от стужи, а у Гримо на лбу крупными каплями выступил пот.

Вдруг Мушкетон испустил радостный крик и высоко поднял над головой руку, вооруженную бутылкой.

— О! — ликовал он, передавая бутылку Портосу. — О, дорогой господин, мы спасены! В лодке есть съестное.

Он стал проворно рыться под скамейкой, откуда вытащил столь драгоценный предмет. Там оказалась еще дюжина таких бутылок, хлеб и кусок солонины.

Нет надобности говорить, что эта находка развеселила всех, за исключением Атоса.