Читаем Двадцать лет в батискафе. полностью

Я всякий раз испытываю подлинное наслаждение, когда пос­ле очередного погружения поднимаюсь на палубу и вдыхаю све­жий морской воздух. Кажется — никогда не надышишься им. Еще светло, но видимость не более 100 метров, а море какого-то странного серого цвета. Мы одни, и все же это не сравнить с оди­ночеством на глубине. Я с удовольствием потягиваюсь — от дол­гого пребывания в кабине всегда немеют конечности. Обернув­шись, с изумлением замечаю чистый алюминиевый блеск наружной обшивки рубки, с которой исчезли всякие следы крас­ки. Вспоминаю желтые частицы, плававшие вокруг нас на дне. Вот, значит, что это было!

Сообщаю о своем открытии Вильму, и тут нам обоим при­ходит на ум сообщение Жака Пиккара о том, что точно то же самое случилось с «Триестом» во время погружения в котлови­ну Челленджер. Только Пиккар видел не желтые хлопья, а бе­лые. Разрушение краски объясняется сжатием металла под двойным действием холода и давления.

Итак, наш эскорт приближается, и нам остается лишь ждать. При помощи гидравлических затворов блокируем кла­паны сброса балласта. Вот в тумане появляется тень, и скоро перед нами вырисовывается контур японского фрегата «Матсу». Я и забыл о том, что он тоже здесь! За ним появляется «Мар­сель ле Биан»; он останавливается метрах в 20 от «Архимеда», с командного мостика нам машут товарищи. Дальше все идет по порядку: спускаются на воду резиновые лодки, погружают­ся аквалангисты, заводится буксирный трос, и мы поднимаемся на борт «Марселя ле Биан». С нетерпением хватаю сигарету, которую не спрашивая протягивает мне О'Бирн, едва я подни­маюсь по трапу! Какое наслаждение! Первая затяжка с семи утра.

Прежде чем отправиться под душ, мы составляем телеграм­мы в Париж, и на борт «Матсу», где представители печати ждут от нас новостей. И вот наконец через час располагаемся в крес­лах кают-компании и рассказываем о погружении. Нас забра­сывают вопросами. Пенится шампанское. Вильм со своей обыч­ной точностью пункт за пунктом докладывает о событиях дня и заключает свой рассказ выводом о том, что «Архимед» готов к эксплуатации. Между тем батискаф уже на буксире у «Мар­селя ле Биан». Курс на Куширо.

Таким образом, мы завершили испытания «Архимеда». Те­перь надлежит приступить к его эксплуатации — к научно-исследовательским погружениям. Мы прибыли в Куширо 17 ию­ля, и через несколько дней батискаф был готов снова идти в мо­ре ; неясно было только — кому погружаться. В начале экспеди­ции мы потеряли много времени, и ситуация теперь сложилась критическая. Первоначально мы предполагали совершить два рабочих погружения. Однако, зафрахтовав грузовое судно для возвращения батискафа во Францию, мы уже не могли про­длить срок экспедиции, а между тем времени оставалось только на одно погружение в Курильской впадине. Выбор пилота на­прашивался сам собой: пришла очередь О'Бирна. А вот на роль наблюдателя имелись две кандидатуры — профессор Сасаки и господин Делоз, замещавший профессора Переса и представляв­ший ЦНРС. Прямо хоть жребий бросай!

— А почему бы не отправить с О'Бирном обоих? — предло­жил вдруг капитан Прижан.

Сначала я принял его слова за шутку. Но, поразмыслив, ре­шил, что в этом нет ничего невозможного. Кабина достаточно просторна. Кислорода хватит. Нашлось и третье сиденье, и ме­сто для него. Словом, все устроилось, и оба кандидата пришли в восторг. Мы тогда и не подозревали, насколько плодотворной окажется эта идея капитана Прижана: впоследствии почти во всех погружениях «Архимеда» участвовал третий наблюда­тель — Делоз или его помощник Жарри. Не стану утверждать, что третье сиденье было самым удобным в батискафе. Из трех иллюминаторов «Архимеда» центральный — привилегия пило­та. Ученый пользуется то одним, то другим из боковых иллюми­наторов в зависимости от перемещений батискафа или наблю­даемого объекта. Так что представителю ЦНРС, сиденье которо­го ставится на месте убирающегося переносного трапа, лучше всего видны спины товарищей. Естественно, что, заинтересован­ный их восклицаниями, он то и дело встает и заглядывает пи­лоту через плечо, а тот, столь же естественно, ворчит и ру­гается.

Зато третий член экипажа снимает с пилота ответственность за измерительные приборы. Их становится все больше, и редкое погружение проходит без предварительного монтажа какого-ни­будь нового прибора, который изобретателю не терпится испы­тать на большой глубине. Все они, разумеется, требуют постоян­ного внимания. Так, например, измерители рН и скорости хода не снабжены самописцами, за их показаниями приходится сле­дить.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары