Двадцать минут на Манхэттене

Но это событие взбудоражило всех и привело, во-первых, к дальнейшей разработке законодательства, касающегося зданий – «памятников истории и архитектуры» (landmarks), а во-вторых – к тому, что под защиту оказались взяты тысячи сооружений по всему городу, как по отдельности, так и в составе определенных районов, таких как Сохо, Дамская миля (Ladies’ Mile) и большая часть Виллидж, получивших статус исторических. Институциализация самого понятия «памятник истории» оказалась также настоящей поворотной точкой для Нью-Йорка: он обрел статус города исторического, а не просто набора клеточек для ничем не ограниченных бесконечных трансформаций. Появление памятников истории знаменовало собой эпистемологический прорыв, выход за границы беспримесной алчности, столь умиляющей тех, кто пишет о Нью-Йорке, восхищаясь чистотой выведенного Шумпетером «творческого» или «креативного» разрушения: роскошные дворцы баронов преступного мира обращались в строительную пыль, уступая место просторным апартаментам скромных миллионеров. Город, подобно акуле, должен был двигаться или умереть.

Результаты оказались смешанными. «Охрана памятников» оказалась негибким инструментом, потому что отождествляла город с застывшими формами, а не с происходящими в нем процессами. Конечно, охранное законодательство признавало непреходящую ценность достижений городской архитектуры, их уникальность и незаменимость. За века развития Нью-Йорк породил ряд выдающихся архитектурных форм, достигших настоящего совершенства. Подобно площадям георгианского Лондона, каналам Венеции и бульварам Парижа, ряды домов из коричневого кирпича восьмисотых годов на Манхэттене и в Бруклине, ступенчатые небоскребы 1930-х и глыбы квартирных домов, возвышающихся вокруг Центрального парка и вдоль Гудзона, – это наши естественные достижения, результат уникального процесса развития, несущего отпечаток особого социального, исторического, культурного и творческого характера Нью-Йорка. Город не может быть подобен дереву, вопреки знаменитому утверждению Кристофера Александера, его скорее можно уподобить лесу, проходящему разные стадии развития и самоорганизации.

В качестве основных городских элементов эти наивысшие формы достигли пика собственной утонченности. Их изобретение и признание их важности положило начало череде соглашений, негласно заключенных между городом и горожанами. Эти формы прямо-таки ощетинились подлинностью – можно сказать, «аборигенностью» – и, в свою очередь, создают идентичность города, задуманного некогда в качестве интеграла города как такового. Это объекты такой концептуальной мощи, что они создают нового ньюйоркца. Подобно сказаниям Джейн и Марго, эти здания эпичны, они сохраняют и передают общие ценности. Разумеется, в прогрессе тоже случаются тупиковые ветви; и доведенные до абсолюта трущобы, и тюрьмы следует сохранять в назидание, из любопытства или же адаптировать. И особняк Фрика, и безвестная трущоба в Нижнем Ист-Сайде – оба сейчас музеи.[33]

В той мере, в какой охрана памятников брала на себя задачу представлять идею всеобщего блага и защищать особые права, она прекрасно вписывалась в политическую культуру города, основанную на духе соперничества. Нью-Йорк без конца переопределяет соотношение частных прав и общественных интересов, так что история города представляет собой, среди прочего, бесконечные поиски равновесия между одним и другим. Порою (а яснее всего, вероятно, это выражалось во времена Роберта Мозеса, с его грандиозными планами «общественных» работ) инициатива находилась в руках институций, номинально являющихся общественными. Чаще, однако, предпочитаемой моделью оставалось laissez-faire, т. е. политика невмешательства, когда муниципалитет доверял памятники, находящиеся под разными видами охраны, благодетельному попечению частных инициатив.