Двадцать писем Господу Богу

Он, умиравший в страшных муках, ненавидел очернившего мир злодея. Он понимал, что на самом деле никакой тот не злодей, а бедный умалишенный, изгрызший в кровь свои собственные локти. Но разум не помогал ему. Страшная ярость охватила его, его, видевшего, сколь прекрасна жизнь, его, столь любившего жизнь во всей ее непредсказуемости и безалаберности. И он, доживавший, может быть, последние свои дни, был потрясен до самой глубины слабого своего существа охаиванием того, что представало в его теперешних глазах единственной мыслимой ценностью.

Задержав на несколько секунд дыхание и затем выдохнув до конца, он холодными, но твердыми руками разорвал письмо. Рвал его очень медленно, словно наслаждаясь внезапно приобретенным в собственных глазах правом цензорства. Он рвал и чувствовал, что спокоен, что прав, и что ничто на свете не сможет остановить его.

Следующее из вскрытых им писем вопрошало Господа о славе:

«Я верил в Тебя, Господи, – выводил щегольский почерк с завитушками, – я верил в Тебя, как в никого на всем свете. Раз в неделю и по праздникам я ходил в церковь, исповедался, соблюдал посты, заставил креститься жену и крестил детей. Я молился перед принятием пищи, потому что верил, верил, что Ты подаришь мне славу, которой я заслуживаю. Поскольку мои произведения – лучшее не только из всего созданного моими соотечественниками, но отчасти превосходит и знаменитые образцы прошлого. Судьба была всегда несправедлива к творцам. Многие из них бесславно умирали в нищете, и на их посмертной славе наживались купцы и чиновники. Многие при жизни лишались рассудка и не могли насладиться славою и деньгами, которыми по редчайшей случайности одаривала их судьба. Неужели же и вправду история сохранила все самое лучшее и достойное внимания потомков? Ох, что-то не верится мне в это, не верится мне, что среди забытых и канувших в Лету имен нет такого, чьи сочинения могли бы потрясти мир и изменить к лучшему основополагающие людские представления. Неужели же и вправду один выход – продавать душу Дьяволу для того, чтобы твой труд был оценен по достоинству? Ведь слава – это не что иное, как подтверждение того, что ты не зря прожил, а всякие там побочные проявления ее, такие как почитание, внимание, материальное благополучие и прочее, отнюдь не главный ее компонент.

Стремление к славе есть стремление к заслуженной похвале. Но ведь и священник хвалит своих прихожан за совершенные ими добрые дела! Отчего же Ты, о Господи, противишься этому, раздавая пряники самым недостойным и потешаясь так над теми, кто в поте лица своего трудился и теперь взаправду достоин твоей похвалы».

Ласточка прервал чтение. «Литература – это лишь грязные сплетни и дурные сны автора, – мысленно ответил он алчущему славы борзописцу. – Книги дурачат человека пустыми умностями, обманывают, пытаясь подсунуть всякий раз фальшивку…»

За окном светало. Выспавшийся за ночь город обнаруживал первые признаки своего пробуждения.

«Смерть, вероятно, и вправду чем-то напоминает сон. Ведь люди ничем не обеспокоены, когда ложатся спать, хотя каждый раз они сами не знают, что их ждет, какой сон предстоит пережить им. Смерть – это сон минус подсознание, терзающее кошмарами, минус сознание, забитое шелухой и многочисленными напластованиями, минус плотские желания, запустившие сладострастные корни в мясистое чрево подсознания, минус память, нанизывающая на нитку времени, словно сушенные грибы, события и переживания их, имена и даты, минус все, за исключением самого свободного, ничем не отягощенного существования неизвестно чего, существования существования, не определяемого ничем. Ничто, пребывающее в свободном парении, восхитительное ничто, подобное невесомому переливающемуся камню-пузырю», – так думал Ласточка, перебирая четки слов, прежде чем закрыть глаза и погрузиться в сон, из которого, и он это знал наверняка, он вынырнет в жизнь, а не в сияющие пустотой пространства.

Нужно было уснуть до того, как проснется эта адская улица.

6

В пятницу он проснулся с легкой тяжестью. Такое странное сочленение понятий в точности описывало его ощущения. Он чувствовал тяжесть, но она растекалась не по всему телу, а только по его контурам. Он был словно обведен тяжелой угольной полосой: кончики пальцев, плечи, макушка, ступни – все это казалось отекшим, скованным и тянуло к земле.

Он не очень любил пятницу, в отличие от большинства людей, ходящих на службу, для которых пятница – начало отдыха. Впереди два выходных дня, и с чистой совестью можно жить допоздна, особенно не ограничивая себя в желаниях. Алкаши надираются по пятницам, матери семейств, не надрываясь особенно на хозяйственной ниве, усаживаются у телевизоров. Но он никогда не служил, и поэтому всеобщее обожание пятницы оставляло его равнодушным.