Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

На войне я видел ее ужасы. На разъезде 21-ой версты только что пережил еще худшее.

Там я выдерживал, здесь не смог и, несмотря на то, что это могло мне грозить неприятностями, я вышел из конюшни.

В моем рассказе я стараюсь передавать факты. Поэтому и в данном случае, я только констатирую факт и мне трудно объяснить чем была вызвана такая сентиментальность.

Лошадь выволокли из конюшни, положили на дроги и повезли в ближайший лес. Там ее свалили, пришел один из конвоиров с винтовкой и двумя или тремя выстрелами ее застрелил. Несмотря на весь опыт, который он мог {46} приобрести в лазарете, он не знал расположения мозга у лошади и стрелял ей между глаз.

Дальнейшая операция была для меня тоже нова. Ее производили наши каторжане и... собаки.

В данном случае, так как лошадь была тощая, преимущество было на сторон последних. Явились только двое-трое рабочих с топорами и ножами, освежевали себе задние окорока лошади, отрубили их топорами и остальное оставили собакам. Теперь мне стало понятно как добывалось мясо, которое мы ли вчера за ужином.

Когда молодой жирной лошади случалось покалечиться и она попадала "на излечение" в наш лазарет, тогда бедным собачкам не оставалось ничего. Гурьбой являлись все каторжане, тут же в лесочке на сильном морозе, засучив рукава, согревая руки в теплой крови, они свежевали жирную лошадь и делили ее между собой.

Вечером мы накладывали полный солдатский котелок мясом, покрывали его кирпичом и ставили в вытопленную печку. Утром мы получали действительно сварившееся мясо. По началу я съедал его полный котелок в раз. Для людей не голодавших трудно представить себе, что можно есть из грязного котелка пахнущее гнилым потом, волокнистое подобие мяса.

Через неделю после начала моего пребывания в лазарете я уже вытаскивал беззащитных, больных лошадей из конюшни, свежевал их и хуже. - В конюшне на уборках, выгребая навоз, я начал лупить ни в чем неповинных животных. Когда я входил в конюшню и на мой окрик "Прими!", лошадь не исполняла этого, не понимая, что от нее хотят, я бил ее лопатой по ногам. Плохо. Но это было так.

*

Последняя наша работа - дача сена кончалась поздно вечером. Часто мы выходили на нее, в трескучий мороз, при северном сиянии. Этой работой кончался для нас трудовой день и для меня начинался новый. Я шел на свои нары, ложился, прятал голову в свои лохмотья и начинал жить надеждами на будущее.

Жил я тогда уверенностью в победе белых. Я никогда {47} бы не поверил, чтобы англичане, находившиеся на севере, могли быть чем-то вроде побежденных и эвакуироваться оттуда. Я твердо верил в силу союзников и в слабость жалкой красной армии. Без этой веры я не мог бы перенести всей тяжести условий. Мне не позорно было мое пленение. Я знал, что рано или поздно придут наши "верные союзники". Совесть моя была чиста, и я мог с гордо поднятой головой человека, не пошедшего на компромиссы, протянуть руку своим друзьям с благодарностью за избавление и вместе с ними бороться за правду.

Но кроме этих надежд, я жил еще мыслью о победе. При настоящих условиях, это было трудно, но с этим желанием я никогда не расставался.

Один случай приблизил меня к этому, но другой опять отдалил от него.

Про мое пребывание на высоком посту конюха ветеринарного лазарета прослышал Н-к 11-й красной пехотной дивизии, штаб которой, как я уже говорил, стоял здесь на Плясецкой. Он пожелал меня видеть. Это мне было сообщено старшим доктором лазарета. Мне были даны соответствующие инструкции как держать себя на приеме у высокого начальника, и я отправился к нему.

Жил он в салон-вагоне. Я слышал про него, что он бывший артиллерийский офицер, молодой поляк. Штаб его занимал целый поезд.

Я вошел в вагон-приемную. Ему доложили, и он вскоре вышел. Совершенно не желая сколько-нибудь скрашивать свое каторжное положение, даже гордясь им, я обратился к нему:

"Прежде всего позвольте представиться, я бывший ротмистр кавалерии, теперь поднадзорный такой то".

Встретились два офицера, и мне кажется, ему стало неловко. Тем не менее, он слегка усмехнулся и таким тоном, который говорил - "Ну а меня то вы знаете, я здесь царь и Бог", ответил: "Я Уборевич".

Затем, задав мне несколько вопросов о моем прошлом, он объявил, что переводит меня в транспорт.

В лазарете у меня была привязанность. Вскоре после моего прибытия в лазарет, туда привели раненого коня. У него было три шрапнельных пули в крупе. Вороной, типа рысака, он был злой, сильный и как то ночью, ударом копыта по челюсти чуть не угробил одного из конюхов, который {48} подошел к нему сзади. Рабочие избегали его кормить, я продолжал это делать, и он ко мне привык.

Мне не хотелось с ним расставаться и я попросил разрешения Уборевича взять его с собою. Нас вместе погрузили в товарный вагон и без конвоиров отправили еще верст на 30-ть в тыл красной армии, в маленькую деревушку на железной дороге, в которой стоял транспорт.