Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

— Если вы не будете вести себя прилично, я вовсе перестану вам давать показания. — Ответил я.

— Ну, может быть довольно, — спросил он, берясь за пачку лежащих перед ним бумаг.

— Может быть и довольно, — ответил я ему в тон. Он порылся в деле. Вытащил маленькую бумажку и прочел ее мне вслух.

— В таком-то году вы окончили корпус, тогда-то Кавалерийское училище. Вышли в полк. Бывали в обществе, посещали рестораны и т.д. Теперь довольно?

— Прибавьте... Был у белых.

— Ну вот теперь довольно...

— Будете ли вы давать правильные показания?

— Да.

— Ну подпишите, — и он мне протянул лист с моими показаниями.

— Благодарю вас... — и я отодвинул его обратно.

— Ну напишите, что вы дали ложные показания. — Я еще раз поблагодарил его. — А что же я буду с этим делать?

— А сделайте вот так... — И я показал ему как рвут бумагу.

— Ну это у нас не принято...

— А у меня не принято подписывать бумажки против себя. — Мы еще поторговались, я не подписал, и затем уже сам писал свои показания.

О моих «делах», конечно, не было сказано ни звука.

В Сибирь

Держали нас не долго. Сперва вызвав одного за другим, сфотографировали en face и в профиль, а затем объявили приговор. 200 человек шли в Сибирь на поселение. Каждому из нас читали постановление... Мой приговор был такой:

«Бывший офицер, бывший дворянин, скрывал свое прошлое, зарегистрирован как офицер не был. Четыре раза судился за контрреволюцию. В 1919 году перешел к белым, в 1920 году был взят в плен красными и, как социально опасный элемент, ссылается в Сибирь сроком на три года».

Обозлил меня этот приговор страшно. Единственная моя действительная вина заключалась в том, что я не регистрировался. Ну и суди. Преступление это было не модно и дали бы наказание гораздо меньше. На мой взгляд наша ссылка была зверским наказанием. Людей оторвали от семьи, не дали им ни одного свидания, никакой возможности как-нибудь уладить свои дела и ссылают в Сибирь. Я объявил «голодовку». Но администрация ее сорвала под тем предлогом, что высылка назначена на следующий день.

Вопрос о побеге у меня был решен. Я только не знал, откуда бежать лучше — с дороги, из тюрьмы до вокзала, при посадке на вокзал, или с места по прибытии. Нас вывели на тюремный двор, построили, долго считали, окружили конвоем и наконец вывели за ворота.

Дети, жены, матери, каким-то образом узнавшие о нашей судьбе, и дежурившие у ворот по целым суткам, с плачем, воем, проклиная Г.П.У. бросились навстречу... Конвоиры начали лупить их прикладами...

Я нарочно встал в последние ряды. Мы двинулись... Пройдя немного, я начал хромать и отставать. Но видимо попал на какого-то опытного конвоира. Он не спускал с меня глаз, два раза предупредил, чтобы я не отставал и наконец, на третий, воткнул мне штык в плечо. Рана была не большая, но было ясно, что отсюда бежать нельзя.

Вся толпа, встретившая нас у ворот, провожала до вокзала Здесь наряд милиции оттер ее и началась посадка. Бежать или не бежать? Вот как будто время. Конвоир отошел от вагона, можно быстро кинуться под него... Будут выстрелы, но надо рисковать...

Я колебался. И не столько потому, что боялся быть убитым, а потому, что не знал наверное, как укрыться в Петрограде. Обстановка опять изменилась... Подошел другой конвоир. Момент был упущен. Меня увели в вагон.

В прежнее время, если какой-нибудь революционер оставлял свою революционную деятельность, то он мог быть застрахован от преследования правительства. Теперь не то. Теперь нельзя жить вне политики. Нужно или перекинуться к большевикам, или постоянно рисковать своей жизнью и свободой. Я отбыл уже наказание за предъявленное мне обвинение и, тем не менее, меня снова хватают и сами толкают на новое преступление.

Везли нас несколько дней... Вятка, Пермь... Наконец мы на нашем первом этапе в Екатеринбурге. Отсюда нас должны были послать в разные места. Разгрузили и перевели в тюрьму. Здесь мы соединились с Московскими партиями, прибывшими сюда раньше нас. Находились мы в исключительном положении. Были деньги, в тюрьме была лавочка, так что жилось не очень уж плохо. Конечно эта жизнь касалась только пересыльных. Тюрьма же жила своим порядком. Нередко, по ночам, наши камеры запирались и по коридору проводили на расстрел...

Но вот мы были распределены и начали отправлять партии. Я, в числе ста человек, попал в Тобольскую губернию. Сам Тобольск был в 250-ти верстах от железной дороги, а города Обдорск и Березов в 1000 и в 1500-х верстах.