Двадцатое столетие. Электрическая жизнь (старая орфография)

Приборы, замняющіе собою оркестрь и доставляющіе музыку на домъ, отличаются простотою и совершенствомъ своего устройства. Между прочимъ, ихъ можно регулировать, смягчая силу звука, или-же возвышая его интенсивность, смотря потому, желаютъ-ли наслаждаться музыкой какъ-бы издали, съ цлью вызвать мечтательное настроеніе (когда имется на это время), или-же оглушить себя бурнымъ грохотомъ звуковъ, который въ первое мгновенье причиняетъ почти болзненное ощущеніе, но зато мигомъ опоражниваетъ голову отъ всхъ заботъ и треволненій нашей дловой электрпческой жизни.

Необходимо во всякомъ случа устанавливать этотъ приборъ гд-нибудь въ сторонк, чтобы кто-нибудь изъ гостей по разсянности не нажалъ, какъ это иногда случается, на кнопку, соотвтствующую наибольшей сил звука. Подобный неожиданный казусъ, если онъ случится среди интереснаго салоннаго разговора, производитъ иной разъ непріятное впечатлніе.

Вообще нельзя отрицать, что у насъ теперь до извстной степени злоупотребляютъ музыкой. Нкоторые страстные любители пускаютъ музыкальные свои фонографы въ ходъ во время обдовъ, когда безъ сомннія было-бы несравненно раціональне слушать телефонную газету. Наиболе утонченные меломаны убаюкиваютъ себя даже ночью музыкой.

Такое до сумасбродности громадное потребленіе музыки не представляетъ само по себ ничего удивительнаго. Дло въ томъ, что, за немногими исключеніями, наши современники со своей до-нельзя разстроенной нервной системой оказываются гораздо чувствительне къ музык, чмъ ихъ отцы, обладавшіе боле спокойными нервами. Тогда какъ здоровые люди, вообще говоря, относятся съ презрительнымъ невниманіемъ къ боле или мене гармоническимъ комплексамъ безцльныхъ шумовъ, — болзненно раздражительные меломаны приходятъ отъ каждой нотки въ такое же содроганіе, какъ лягушки, сквозь которыхъ пропущенъ гальваническій токъ.

Понятно, что Филоксенъ Лоррисъ не могъ удовлетвориться обыденнымъ концертомъ, поставляемымъ по телефону музыкальными обществами. Ояъ предложилъ своимъ гостямъ увертюру знаменитой германской оперы, исполненную по телефоноскопическому клише, снятому въ 1938 году съ перваго ея представленія, на которомъ дирижировалъ оркестромъ самъ композиторъ, скончавшійся впослдствіи, въ 1950 году, въ самый разгаръ своей славы.

Во время выполненія по телефопоскопу великаго произведенія внука Рихарда Вагпера, Эстелла Лакомбъ, сидвшая въ уголку возл Жоржа, внезапно стиснула ему руку.

— Боже мой, что это такое? Послушайте-ка! — сказала она.

— Съ какой стати стану я слушать эту музыкальную алгебру и алхимію?

— Разв вы ничего не замчаете?

— Для того, чтобы замтить, надо предварительно понять, а мн кажется это совершенно немыслимымъ, если не прослушать сперва каждую такую музыкальную фразу по меньшей мр разъ тридцать пять къ ряду…

— Я слушала эту увертюру не дале какъ вчера. Меня интересовало попробовать, хорошо ли дйствуетъ клише…

— Какая-же вы, однако, лакомка!

— Представьте-же себ, что сегодня получается совершенно иное впечатлніе… Случилось что-то неладное… Музыка эта визжитъ и скрипитъ: отдльныя ноты словно цпляются другъ за друга… Увряю васъ, что вчера ничего подобнаго не было…

— He безпокойтесь, никто этого не замчаетъ! Даже и я самъ былъ расположенъ видть въ этомъ визг одну изъ особыхъ, непонятныхъ обыкновеннымъ смертнымъ прелестей партитуры. Взгляните-ка! Вс кругомъ чуть не падаютъ въ обморокъ отъ восторга и съ трудомъ лишь удерживаются отъ громкихъ изъявленій самаго беззавтнаго одобренія.

— Всетаки, знаете-ли, у меня на душ не спокойно… Вс клише были у Сюльфатена. Не знаю, что онъ съ ними сдлалъ. Онъ за послднее время сталъ до невозможности разсяннымъ… Я сейчасъ его розыщу!

Когда послдніе звуки увертюры знаменитой оперы стихли подъ громомъ рукоплесканій, инженеръ, которому было поручено выполненіе музыкальной программы, поставилъ на передаточный валъ телефоноскопа арію изъ «Фауста», исполненную лтъ десять тому назадъ въ Іокагам знаменитой пвицей тамошняго театра французской оперы. Сама артистка появилась въ зеркал телефоноскопа. Вначал она немного жеманилась, но, вообще говоря, произвела своей наружностью самое пріятное впечатлніе.

Публика слушала ее сперва въ изумленномъ молчаніи, но, посл нсколькихъ уже мгновеній, поднялся ропотъ негодованія, совершенно заглушившій ея голосъ. Дло въ томъ, что у пвицы обнаружилась страшнйшая хрипота. Она визжала, словно немазанное колесо, гнусила и квакала по истин невыносимйшимъ образомъ. Вмсто великолпной пвицы, обладавшей дивнымъ серебристымъ голосомъ, плъ, если можпо такъ выразиться, жесточайшій простудный насморкъ, а между тмъ въ зеркал телефоноскопа она продолжала улыбаться, веселая и торжествующая какъ десять лтъ тому назадъ, — въ самомъ разцвт своей славы и красоты.