Двадцатый год. Книга первая

К началу века пресловутое обрусение, то есть возвращение Западного края его основной народности, принесло известные плоды – несмотря на выходки неистовых обрусителей, противопольским своим зилотством более вредивших, нежели способствовавших делу. Школы, потребительские лавки и прочие полезные учреждения позволили русскому большинству ощутить себя законным хозяином края – с вытекавшими отсюда последствиями, как отрадными, так и не вполне. После встряски девятьсот пятого местный мужик повалил в союзы русского народа и архангела. (Костин папа доктор Ерошенко предпочел бы видеть земледельца в стане конституционалистов. Увы, пропагаторы почтенных организаций уступали в силе убеждения почаевским инокам – те же отчетливо выражали народное чаяние, связанное неразрывно с польским паном и евреем.) Часть поляков, в свою очередь, сумела примириться с тем, что этот польский край не совсем такой уж польский, допускала, что тутошние хамы, возможно, не совсем уж хамы, и даже готова была признать, пускай и с оговорками, что Россия простирается не только на восток, но и несколько на запад от Волги.

Полувеком ранее, в мятеж шестьдесят третьего, ставший ответом польского дворянства на либеральные реформы царя-освободителя, польское чувство на Волыни выражалось не в пример сильнее. В городах, где польская стихия в ту пору еще господствовала, вполне открыто сочувствовали юношам, уходившим в повстанческие партии, как говорили – do lasu31. Но мужики, те самые мужики, что, по понятиям польских романтиков и самого великого Костюшки, непременно должны были схватиться за косы, прогнать москаля за Днепр и склониться перед возрожденною польской республикой, – чертовы мужики романтиков подвели. Нет, за косы-то они взялись, но единственно ради того, чтобы вместе с казаками преследовать в лесах несчастных юношей. Непредвиденный оборот и блеск чудовищного оружия производили на юношей неблагоприятное впечатление. Партии рассеивались, бежали, спешили сдаться регулярным войскам. Лишь бы только… Случалось, польских «партизан» закапывали заживо – по народному обыкновению полагая: нет человека, не будет и мороки. Казаки кое-кого успели откопать.

Даже самые отъявленные проклинатели муравьевых, катковых, достоевских, самые сладкозвучные воспеватели кастусей калиновских и национальных жандармов-вешателей, даже они не посмели бы отрицать: в трагический для двух народов год польский элемент, демонстративно ливший слезы по увозимым в Сибирь юным шляхтичам, ощущал себя в физической безопасности. Жертвой ярости аграрного демоса становились исключительно «партизаны»; городам и даже имениям русские хлопы и хамы не угрожали. Лишенная фантазии царская администрация не проявила изобретательности и не учинила того, чем некогда прославились австрийская: когда в восемьсот сорок шестом польских помещиков увлеченно резали польские же мужики – перебившие сотни и тысячи поляков и полек, десятки католических священников и не тронувшие, честь и слава немецкой организации, ни одного еврея или немца. В политически и духовно отсталой России мысль о повторении колиивщины – с ее набитыми телами колодцами – привела бы любого чиновника, военного и статского, в уныние. Невозможность подобных кошмаров оставалась очевидной и для польских манифестантов. Иначе бы они манифестировали дома, запершись и отпустив прислугу.

Как бы то ни было, к моменту рождения Кости страсти поулеглись. Польские жандармы-вешатели, бесшабашные обрусители и перевод из унии в православие стали делом минувших дней. После шляхетского мятежа край прожил в мире полвека – с небольшим перерывом на революцию, не обошедшимся, понятно, без погромов. В пятнадцатом, после эвакуации Царства Польского и завоеванной было Галиции, западные уезды стали театром военных действий. С той поры война тут не кончалась.

Приблизительно таким был взгляд на малую родину у Константина Ерошенко, его родных, друзей и однокашников. Варшавский взгляд Барбары долженствовал быть иным. «Захваченная, но Польша». «Братские народы Речи Посполитой». «В Азию прочь, потомок Чингисхана». «Король, у тебя отобрали Смоленск, но ты же не кричишь». Однако иным он не был. Бася бывала порою наивной, но никогда не бывала слепой.

* * *

Из последнего вовсе не следовало, что Бася всегда и во всем соглашалась с Ерошенко. Смешное столкновение произошло еще до приезда в Киев, на почве украинского языка. (Бася не знала, что этот лингвистический феномен словно бы нарочно придуман был для столкновений, и отнюдь не всегда смешных.)

Едва агитпоезд имени Карла Либкнехта, покинув пределы Орловской губернии, пересек былую границу бесславно сгинувшей УНР и гетманской державы, в купе к Ерошенко и Зеньковичу заявился Коханчик с экземпляром выпущенной в Петрограде брошюрки. Невзрачное издание содержало краткий курс «современного украинского языка».

– Коли будемо в Києвi, – объяснил Гросс-Либхабер, – треба, щоб усi розумiли державну мову. Товариш Крупська особисто мене просила, щоб я доглянув.

Бася и Зенькович в тревоге опустили глаза. Только бы пронесло…