Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

Дорогая Анна Алексеевна, Вы перестали мне писать, и мне стало неуютно. Мы остались здесь еще до 12–14 июня. Сведения о московской погоде нас не прельщают. К сожалению, и здесь вот уже третий день похолодание (15–17 гр.), туман с моря заволакивает все (никакой видимости!), сыро, тускло, и я бы сказала, что во мне начал зарождаться легкий пессимизм. Правда, поспевает клубника и черешня, и можно отыгрываться на чревоугодии. Езжу в Ялту на рынок и проедаю беззастенчиво свои нетрудовые гроши…

Конечно, завидую тем, кто слышал концерт Ван Клиберна, услышит Стоковского и увидит французский балет. Балет, может, и я еще успею посмотреть. Волнуюсь за наших в Париже. Там такие ужасные события![156] <…>

Сейчас здесь происходит какая-то розовая вакханалия всех цветов (уточняю: розы всех цветов). Есть кусты, на которых по несколько сот штук, и одновременно разного цвета и формы (привиты). Я бы сказала, что это даже уже [и] не красиво. Embarras de richesse[157] всегда плохо!

Как убедительно говорят стихи Пабло Неруды о том, как жалок и убог абстракционизм:

Я знал художника из Никарагуа.
Там стремительны деревья и цветы свои
Выбрасывают как зеленые вулканы.
Потоки топят встречные потоки,
Несущие лавину мотыльков.
А тюрьмы стонами и ранами полны.
Художник тот в Париж приехал
И точки цвета бледной охры написал

На белом, белом, белом полотне
И в раму осторожно вставил.
И мне принес. И стало мне так грустно.
Ведь за спиною человека с точкой
Льет слезы Никарагуа, но никто не слышит.
И боль, и кровь, и мертвых Никарагуа
В тропическом лесу без слов хоронит…

Думаю, что это не очень хороший перевод, но все же здорово. Как-то просто, честно и откровенно. Мне бы хотелось сейчас вновь начать учиться, но уже нет времени до чего-либо верного добраться, да и стыдно как-то…

Но только не передвижничество!!!

Только сейчас начинается съезд курортников. Ежедневно все больше экскурсий в Никитском саду. А было так дивно тихо!

Так как к морю от меня спускаться 30–35 минут, а подыматься час, да и задыхаюсь очень, то я часто спускаюсь, сажусь внизу на катер и плыву в Ялту (35 мин.), а оттуда на автобусе обратно домой (38 мин.).

Вот какие можно себе позволить развлечения, когда ни черта не делаешь и от тебя ничего не зависит.

И все же в этом есть что-то противное…»

Анна Алексеевна — Валентине Михайловне

«8 июня 1958 г., Москва

…У нас на даче Ефанов пишет портрет П. Л. Мне ужасно хочется знать Ваше мнение. При ближайшем знакомстве он очень милый и скромный человек. Влюблен в свою работу и работает как только может много. П. Л. так тронут его отношением к искусству, что он ему много позирует. Портрет очень своеобразный и живописный — с собачкой. Вы писали, что хотели бы снова учиться. Вот я то же самое слышала и от Ефанова, который говорит, что с портретом Курилки он многое понял, пережил для себя. Мне кажется, что портрет выйдет…»

«14 мая 1959 г., Высокие Татры

Дорогая Валентина Михайловна, как тут хорошо! Чудный воздух, горы, лес, простор и мало людей — не сезон. П. Л. хорошо отдыхает, и пока я еще не стучу, но это где-то маячит, он обещал что-то написать для Праги. Прага сейчас обаятельна, вся в цвету. Если Вы эту открытку повернете боком, то горы превратятся в профиль — вот надо же придумать. П. Л. шлет привет, он все меня попрекал, что Вам не пишу (!). Целуем.

Ваши Капицы»

Валентина Михайловна — Анне Алексеевне

«26 июня 1959 г., Сигулда

Дорогая Анна Алексеевна,

Мне тут хорошо, хотя пока для обозревания „красот“ нет сил. Уехала из Москвы с давлением 220 и отвратным самочувствием. В Ленинграде никого не хотелось видеть. Здесь лежала и спала. Сейчас мне много лучше. Хорошая комната. На днях приедет из Ленинграда моя давнишняя знакомая и будет жить со мной, чему я рада. Друзья, с которыми я приехала сюда, трогательно внимательны ко мне. Все хорошо!

Крепко Вас целую, приветствую Петра Леонидовича сердечно…»

Анна Алексеевна — Валентине Михайловне

«13 июля 1959 г., Москва