Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

По темным железным лестницам, с разных сторон ведущим в цех, стекались странные, как в театре абсурда, люди в необычайной или, скорее, неуместной в такой обстановке одежде. Дамы в давно не вынимавшихся из сундуков праздничных туалетах, увенчанные кокетливыми шляпками с вуалетками, походили на ожившие воспоминания о концертах в венском «Мюзикферайне» или дворцовых приемах в берлинском Шарлоттенбурге задолго до Большой войны. Некоторые мужчины тоже были в вечерних костюмах прежнего времени, нередко в сочетании с сандалиями на босу ногу. То здесь, то там мелькал какой-нибудь ветхий смокинг поверх грубых рабочих брюк, но многие пришли в дырявых дерюжных робах докеров или подметальщиков улиц. Они вешали свои лампы и фонарики на торчавшие из стен прутья арматуры, на остовы оборудования, кто куда — но эти мигающие, как светлячки, огоньки не могли толком осветить черное чрево огромного цеха, куда некогда въезжали железнодорожные платформы.

Люди торжественно, почти ритуально обменивались приветствиями: будто на дне рождения или после субботней службы. Кое-кто склонялся, чтобы поцеловать даме руку, но если бы сторонний наблюдатель мог подойти поближе, то даже при таком скудном освещении он бы заметил, что кружевные перчатки дырявые, а подающиеся из них пальцы покрыты неистребимыми пятнами от химикатов, используемых в кожевенном и шелковом производстве. При всем при этом, почти пародийная ритуальность сцены была проникнута искренним, радостным возбуждением, предвкушением важного, торжественного события.

Люди все прибывали и прибывали, в чуть напряженной тишине слышались только их шаги да время от времени тихий шепот или приглушенный смех. В глубине цеха были сооружены импровизированные подмостки, над которыми влажный, пропахший тиной и гнилой рыбой сквозняк колыхал транспарант.

WELCOME! GOD BLESS AMERICA! — призывала надпись крупными красными буквами.

Скрещенные американские флажки из вручную раскрашенной рисовой бумаги или лоскутов дешевой ткани дополняли картину, наводя на мысль об открытии бейсбольного матча между двумя провинциальными колледжами…

Но нет, какой там бейсбол! Здесь предстояло нечто совершенно иное.

На подмостках стояли с бору по сосенке собранные стулья и грубо сколоченные из деревянных планок нотные пульты, а внизу, на рассеченном железнодорожными рельсами полу, помещались импровизированные скамьи для публики. Вот там-то и рассаживались вновь прибывшие, оставляя свободными несколько скамей впереди — очевидно, они предназначались для почетных гостей.

А вот, наконец, и сами почетные гости! Через проем в гигантских воротах цеха, от которых осталась лишь перекрученная взрывом сталь, бодро и шумно промаршировали несколько десятков морских пехотинцев США во главе с офицером. Грянули аплодисменты, эхом прокатившиеся под высоким сводом: публика, облаченная как в вечерние туалеты, так и в спецовки чернорабочих, стоя приветствовала гостей. Американские парни, очевидно, не ожидали подобной встречи в столь экзотической «фабричной» обстановке. Они чуть смущенно кивали направо и налево, занимая места на передних скамейках.

Командовавший ими капитан высоко поднял руки и тоже зааплодировал, поворачиваясь во все стороны к толпе смокингов и лохмотьев. Невозможно было понять, кто же главный герой этого странного торжества: американцы или обитатели руин. К капитану подошел совершенно седой, убого одетый мужчина с высоким, восковой бледности лбом. Он производил впечатление человека, чья жизнь прошла в тишине лаборатории или больничных палатах. Сдержанно поклонившись офицеру, он вполголоса заговорил по-английски, представился:

— Профессор Зигмунд Мендель из самоуправления Хонкю. Добро пожаловать, сэр. Следуйте, пожалуйста, за мной — ваше место вон там, впереди.

И он деликатно повел капитана к помосту, но по дороге остановился, чтобы представить японского офицера со знаками различия санитарной службы, одиноко сидевшего на краю скамьи и курившего в кулак.

— Позвольте, сэр, представить вам полковника. Ему принадлежит особая заслуга в том… как бы это выразиться… в том, что мы дожили до нынешнего дня.

Задумавшийся о чем-то своем низенький японец в круглых очках с толстыми, как бутылочное дно, стеклами вздрогнул и вскочил на ноги, украдкой затоптав свою сигарету. Но мрачное, непроницаемое выражение его лица не изменилось. Щелкнув каблуками, он по-военному козырнул, хотя чином был выше американского капитана, который только удивленно на него взглянул и на приветствие не ответил. В этом была своя логика: после капитуляции Японии, подписанной 2 сентября на борту американского линкора «Миссури», место японского офицера, даже снявшего погоны, было в лагере для военнопленных, а то и перед военно-полевым судом союзников.

Капитан прошел дальше, а профессор Мендель чуть сконфуженно улыбнулся японцу и последовал за высоким американским гостем.