Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

С другой стороны, однако, если рассмотреть хоть каплю такой воды под микроскопом моего любимого учителя Элиезера Пинкуса, мир его праху, то ты увидишь, что это — мнимая пустота, что там, в этой капельке воды, кипит жизнь, до которой далеко даже жизни в центре Лемберга, который сейчас стал Львовом. Амебы и другие одноклеточные живут нормальной, даже напряженной жизнью, делятся и сливаются — т. е. размножаются, ищут что-нибудь или кого-нибудь себе в пищу; и там, вероятно, есть свои драматические расставания — особенно, если одна инфузория туфелька разделится надвое, и обеим ее половинкам уже будет не суждено встретиться. И еще ты сможешь невооруженным глазом увидеть в воде рыбок, удивленно, как при встрече со старым знакомым, пытающихся воскликнуть «О!», а в сущности, глотающих целую роту планктона во главе с фельдфебелем. Но не спеши ронять слезы умиления перед великим таинством Природы, это единственное, что я запомнил из уроков биологии и в данном конкретном случае пользуюсь им как метафорой.

По вышеупомянутой причине мне не хотелось бы утомлять тебя подробностями нашей амебьей или, в крайнем случае, рыбьей жизни — мы якобы желаем воскликнуть «О!», а на самом деле спешим проглотить тебя с потрохами (ну, ты понимаешь, что я имею в виду). Никого это не волнует и вряд ли увлажнит слезой сочувствия Око Господне. В этом смысле я понимаю и со скромностью разделяю взгляды наших великих учителей и пророков библейских времен, сочинявших строчку за строчкой целые свитки Книги книг — по нашему Закона или Торы; знавших, где повествование их должно течь медленно и вольготно, как полноводная река, а где события должны мчаться стремглав, как буйный речной поток через пороги, с головокружительной скоростью. В таких местах в Библии, которые не позволяют читателю хоть на миг остановиться и оглянуться, окинув взором окрестную местность, мои древние учителя в сочинении и описании событий откалывают такие коленца, что только держись. Вот, к примеру: «Адам снова познал жену свою (ты же понимаешь, что речь идет не о знакомстве), и она родила ему сына, и нарек Адам ему имя: Сиф. Дней Адама по рождении им Сифа было восемьсот лет, и родил он сынов и дочерей. Всех же дней Сифовых было девятьсот двенадцать лет; всех же дней Еноса было девятьсот пять лет; всех же дней Малелеила было восемьсот девяносто пять лет…» И так далее, дорогой мой читатель, не буду забивать тебе мозги другими примерами. Я веду речь о широком шаге моих предков и пророков, да пребудет память их до скончания века и во веки веков, ведь они оставили нам Писание, которое мы читаем и перечитываем, и каждый толкует его по-своему и снова перечитывает — и так тысячу, и две тысячи лет и уже которую тысячу лет; это тебе не газета: вчерашняя уже ни на что не годится, кроме как на оберточную бумагу для селедки. И не смей (а если отважишься, да простит тебя Бог) бросать даже тень сомнения на правдивость написанного, ибо в нем — премного мудрости, и она бьет из него, подобно источникам Давидовым в Иудейской пустыне, предлагая тебе примеры и поучения на все случаи жизни. И они совсем не привирают, пророки объятые Божественным вдохновением, или желанием потрясти тебя, когда говорят о людях, живших по восемьсот и даже по девятьсот лет. Если относиться к этому формально, с высоты роста холоднокровной лягушки, то — да, это без сомнений противоречит науке, но я думаю, что в те могучие времена Бытия, густые и крепкие, как тяжелое пасхальное вино, каждое полнолуние равнялось годовому кругу жизни дубов и людей, и что наше человеческое время соизмеряется с библейским, как речной камушек с бриллиантом или воробей с орлом.

Но я снова отвлекся, и теперь, с Божьей помощью, постараюсь одолеть этот крутой вираж и вернуться на столбовую дорогу, с которой сбился, как старик Ной, задремавший в Междуречье и проснувшийся на вершине Арарата.

Итак, давайте спустимся с ковчега на той дальней вершине и направимся в наш Колодяч под Дрогобычем, где я и стою, смущенный, с кривою улыбкой на лице и деревянным солдатским сундучком у ног.

Мама расплакалась и осыпала поцелуями мое возмужавшее лицо; отец вел себя строже и сдержанней — он грубовато потрепал меня по плечу, но я заметил, что глаза его увлажнились.

Мама сказала:

— Мой милый мальчик, представляю, что тебе пришлось пережить там, в окопах! О сенегальцах рассказывают сплошные ужасы!

— Каких сенегальцах?

— Да тех, французских, черных как ночь! Которые ели своих пленных живьем!..

— Ах, этих!.. Да, случалось!.. — заюлил я. Не то, чтоб пытаясь скрыть чистую сермяжную правду из суетных соображений — ведь кроме меня в нее был посвящен и наш раввин бен Давид — а просто не желая разрушать в глазах моих милых родителей тот незримый героический пьедестал, на который они меня вознесли.