Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

В первый день войны, когда началась кровопролитная осада Брестской крепости, хозяин фотоателье «Агфа» Альфред Клайнбауэр и его друг, журналист Чен Сюцинь, не могли взять в толк, почему их предупреждениями пренебрегли. С горя они напились. Хотя и с большим опозданием, до Дальнего Востока, конечно, доходили невнятные слухи о расстрелах видных фигур советской верхушки. Среди них был и Ян Берзин, «Главный» — человек, обладавший огромной эрудицией и опытом, наставник целого поколения советских разведчиков. Недоверием к нему люди «Агфы» частично объяснили и недоверие к своим сообщениям, но толком уразуметь, что это за волна расстрелов в Москве, они не могли. Да и времени на самокопание у них, по правде сказать, не было, так что сомнения пришлось отложить на потом. Широкая сеть информаторов Сюциня в Шанхае тоже впала в уныние, но не из-за расстрела Берзина и целой когорты высших советских военачальников. Эти люди отказывались верить сообщениям в прессе, считая их «оголтелой антисоветской пропагандой». Их, однако, тревожили тяжелые поражения Красной Армии в начальный период войны. Сотрудники Сюциня были добронамеренными друзьями России из числа левой, антимилитаристски настроенной интеллигенции. Ученые, общественные деятели, предприниматели — они располагали обширными связями в японской деловой и военной элите огромного метрополиса. Инструкции Чен Сюциня, которых он строго придерживался, были однозначны: никаких контактов с действовавшими в глубоком подполье китайскими коммунистами; никаких связей с русской белоэмиграцией. У белоэмигрантов было много несведенных счетов с Советами, но среди них росло сочувствие к попавшей в беду России, и этим также пользовались агенты НКВД: они основали и закулисно руководили деятельностью так называемого «Союза возвращения на родину», за которым, несомненно, следили японцы. Поэтому даже в русской бане Чен Сюцинь предпочитал держаться подальше от ее постоянных русских посетителей.

6 декабря 1941 года, в самый канун японского нападения на Пёрл-Харбор, у людей, группировавшихся вокруг фотоателье «Агфа», были все основания ликовать: телеграфные агентства по всему миру распространили новость о решительном, мощном контрнаступлении Красной Армии. Еще вчера казалось, что над Москвой повисла смертельная угроза, а сегодня уже разбито 38 отборных немецких дивизий, переломлен хребет операции «Тайфун», чьей задачей было молниеносное взятие советской столицы до начала суровой русской зимы. Агентства трубили, что Вермахту нанесен тяжелейший удар, его потери настолько значительны, что трезвые наблюдатели были единодушны: если это не провозвестник окончательного поражения, то, во всяком случае, конец легким победам немцев на Восточном фронте. Даже стратеги в штабе Гитлера стали приходить к болезненному пониманию, что это поражение будет иметь далеко идущие последствия, что войну в России можно будет еще некоторое время продолжить, но нельзя будет выиграть. Интересно, что контрнаступление продолжать под Москвой выручило Владека: его недопустимое вмешательство в уличный инцидент было на радостях прощено. Но все-таки главную роль здесь, несомненно, сыграла позиция Чен Сюциня: этот талантливый ученик Рихарда Зорге всегда считал, что дерзкое, свободное от комплексов поведение защищает от возможных подозрений гораздо лучше, чем чрезвычайная осмотрительность, свойственная девице из католического пансиона. Вечером того же дня Владек совершил поступок, для него крайне необычный: в знак примирения с Клайнбауэром он выпил полный стакан русской водки. И тут же вернул его — вместе со всем содержимым своего желудка. Потом он каялся перед самим собой и клятвенно зарекался больше никогда не следовать примеру шефа, которому и добрые, и дурные вести служили одинаково удобным поводом для неумеренных возлияний. Сегодня новости были одновременно хорошими и плохими — хорошими из Москвы и очень, очень плохими из Токио.