Двадцатый век. Изгнанники

Хильда и Хироси Окура стояли на скалистом берегу, над их головами с криком кружили чайки, а внизу бушевал и пенился океан. Идея поехать в воскресенье к проливу Ла-Манш, подышать соленым океанским воздухом, принадлежала японцу. Как всегда, Мадьяр отказался составить им компанию, предпочитая провести день в кафе напротив церкви Сен-Жермен-де-Пре, где собирались эмигранты, чтобы за рюмкой лениво обмениваться слухами и сплетнями. Понятное дело, он не намеревался ограничиться одной или парой рюмок, так что головная боль по возвращении домой Мадьяру была обеспечена. Такое времяпрепровождение в свой свободный день он именовал «активным воскресным отдыхом».

Хильда заметила, что почти всю прошедшую неделю доктор Хироси часто впадал в глубокую задумчивость и вел себя несколько странно, но на все ее вопросы отвечал неохотно и невразумительно, отделываясь туманными обещаниями позднее сообщить нечто важное. Однако обещанное все время откладывал. Как бы то ни было, в данный момент она просто наслаждалась морским бризом, ибо никогда прежде ей не приходилось бывать на берегу океана. Так ли уж важно, что это не безбрежная атлантическая даль, а всего лишь ее рукав, отделяющий континент от Великобритании?

Опираясь на руку своего спутника, Хильда спустилась по крутой скалистой тропинке к самой кромке воды, где ветер стал швырять им в лицо соленые брызги. Она была одета по-летнему и поежилась под влажными порывами. Японец снял пиджак и накинул ей на плечи. Они оказались лицом к лицу и в такой близости друг к другу, что Окура уловил тонкий аромат ее духов на фоне запахов моря и водорослей. В смущении, он отпрянул, вдохнул полной грудью морской ветер и, сняв очки, принялся протирать их носовым платком.

Хильда весело засмеялась:

— Какой же ты смешной без очков!

— Не слышу! — попытался он перекричать грохот волн, разбивавшихся о прибрежные скалы.

— Я сказала, что ты смешной без очков! — повторила она, но ветер снова унес ее слова.

— Нет, опять ничего не слышу!

— По-моему, ты самый милый чудак из всех, кого я встречала!

— Вот теперь слышу! — прорвался сквозь рев океана голос Хироси.

— Да? И что же я сказала?

— Что я смешной без очков.

Они обедали в маленьком, очень уютном и довольно дорогом приморском ресторанчике. Хироси был все так же задумчив и молчалив, так что Хильда решилась, наконец, спросить:

— Признавайся же, в чем дело? Ты обещал позже все мне сказать. Позже — это сейчас.

Он протянул руку через стол.

— Хорошо. Можно, я буду держать тебя за руку — для храбрости? …Я уезжаю, Хильда. Уже сегодня ночью. Сейчас мы с тобой прощаемся.

— Сегодня ночью? Боже мой!.. Надолго?

— Может быть, навсегда. В Японии объявлена мобилизация. Я призван явиться… как говорится… под знамена.

Хильда долго молчала, потом глухо спросила:

— А это обязательно? Неизбежно?

— Обязательно. Неизбежно. Раз это мобилизация.

— Но ведь ты в Париже. Париж — это где-то «там», далеко-далеко, никто и внимания не обратит на твое отсутствие. Сам же говорил, что твой отец не верит в военные доктрины?

— Одно дело военные доктрины, другое — родина. Вряд ли ты меня поймешь… Нас, японцев, связывают с нашим племенем и нашими островами некие, может быть даже мистические, узы. Не знаю, благословение это или проклятие, но не думаю, что подобные узы существуют где-либо еще в мире… Речь идет не о дисциплине как черте национального характера, не о рабской привязанности — тут нечто иное, более глубокое… Пуповина, неразрывная взаимосвязь, карма: назови как хочешь… Как бы то ни было, я должен ехать!

— И когда ты об этом узнал?

— Я предвидел, что это произойдет, еще когда преподнес тебе первый букет роз… Хильда, Хильда-сан, я благодарен судьбе за тот просвет в облаках, сквозь который меня коснулся солнечный лучик. Этот луч — ты, так что спасибо тебе. Вот только я очень, очень о тебе тревожусь. Что тебя ждет, очередной вокзал?

— Вокзал? Вряд ли. Все мои поезда давным-давно ушли.

Он помолчал, нежно провел пальцем по ее руке, которую все еще держал в своей. Потом осторожно проговорил:

— Ты разрешишь мне оставить тебе немного денег?

Хильда резко отдернула руку.

— Только попробуй: я сейчас же уйду!

— Понятно… Честно говоря, я другого и не ожидал. Но дай мне возможность хоть как-то отблагодарить тебя за то добро, которое ты мне сделала, приняв мою дружбу.

— Что-то не припоминаю, чтобы я делала тебе добро….

— Сама того не зная, ты приоткрыла для меня окошко в иные миры. Придала моей жизни новый смысл, новую ценность… Поэтому, пожалуйста, прими от меня вот это — в знак самого искреннего преклонения…

Как прилежный, старательный интерн больницы св. Анны, основанной кармелитками, Хироси никогда не расставался с докторским саквояжем, который одновременно служил ему студенческой сумкой. Открыв его, он извлек коробочку фиолетового бархата, окантованную узенькой металлической полоской с золотым отливом. Из того же металла был сделан вмонтированный в центр крышки иероглиф.

Доктор Окура обвел его очертания пальцем и тихо вымолвил:

— Персик в цвету.