Двадцатый век. Изгнанники

— Сельский учитель?… Что ж, это уважаемые люди. Я — ветерок с дальнего моря. Японец, учился в Америке, практикую в Париже. Вроде бесплодного дерева, пересаженного на чужую почву… Родители живут на Окинаве. Отец тоже врач и тоже учился во Франции. Собираюсь работать у него в клинике… Он замечательный человек, профессор Сантоку Окура. Это по его настоянию я приехал на специализацию во Францию, поскольку отец твердо верит в Вольтера и Огюста Ренуара, а не в военные доктрины. А теперь ваша очередь. Я даже не знаю, как вас по-настоящему зовут.

— Браун. Хильда Браун. Я из Германии…

— Собираетесь осесть в Париже? Или вернетесь на родину?

Ни то, ни другое. Дорога назад закрыта, а Париж…

Значит, вы в пути… И куда же?

В никуда…

Японец не сводил с нее глаз, ожидая продолжения. Но она упорно молчала. Наконец он сказал:

— Значит, вы — пассажирка в никуда. Пожалуй, мы все туда направляемся. И что потом?

— Это все. Остальное — детали пейзажа.

Он поднял маленькую фарфоровую чашечку саке:

— Кампай, Хильда-сан. За ваше здоровье!

— Кампай, Хироси-сан. И за ваше!

21

Сколь бы непрактичным и отрешенным от реального мира ни был Теодор Вайсберг, он все же понимал, в какую гигантскую, почти непреодолимую ловушку угодили немецкие евреи, жившие в новых границах Третьего рейха. Мир решил во что бы то ни стало разрешить накопившиеся проблемы военными средствами, и чем более неотвратимой была грядущая катастрофа, тем труднее было получить визу даже на временное пребывание в других странах. Многие евреи — преимущественно, представители научной, артистической или политической элиты — вовремя уловили и правильно истолковали первые признаки надвигавшейся трагедии. И покинули Германию до того, как под носом у остальных захлопнулись двери иностранных консульств, как западных, так и советского. Однако неизмеримо больше было тех, кто, вопреки очевидному варварству нацистов, наивно верил, что те долго у власти не продержатся. А потом разразилось безумие Хрустальной ночи…

Еще сложнее обстояло дело с малыми мира сего — а они составляли огромное большинство: с теми обыкновенными людьми, у которых не было ни средств, ни родственников за границей, готовых приютить их на первое время, ни храбрости, нужной для того, чтобы решиться на роковой шаг, бросить все и порвать с привычным существованием. Они малодушно надеялись, что кривая куда-нибудь да вывезет, и утешались хрупкой надеждой на то, что раз речь идет о такой массе людей, выход из положения все же будет найден.

И выход действительно был найден, но далеко не такой, как они надеялись. Нацисты не только нашли выход, но и дали ему громкое название — «окончательное решение еврейского вопроса». Речь пока что не шла о физическом уничтожении евреев Европы (решение об этом было принято в Ванзее четырьмя годами позже), так что Холокост, газовые камеры и крематории все еще были в светлом будущем. Пока же гестапо даже поощряло выселение, на что жаловались международные еврейские организации: в результате ничем не ограниченной эмиграции их фонды помощи беженцам быстро таяли. Стало известно, что в ходе неофициальных контактов нацисты пытались убедить правительство Франции предоставить свою колонию — остров Мадагаскар, как место для поселения немецких евреев. И Франция, и другие западные державы были категорически против этой идеи: им было хорошо известно, какое существование влачило созданное Сталиным на Дальнем Востоке искусственное еврейское квази-государство со столицей в Биробиджане. Расположенная на заболоченных территориях Приамурья, Автономная Еврейская область рано или поздно должна была превратиться в крупнейший в мире концентрационный лагерь для евреев.

Не только Запад противился изгнанию немецких евреев. После того, как попытки воздействовать на нацистские круги в самой Германии провалилась, влиятельные евреи-финансисты Шанхая — выходцы из Багдада сэр Элли Кадури и Виктор Хаим — нажали на японские власти, требуя ограничить, а в обозримом будущем и вообще прекратить наплыв в Китай, Маньчжурию и Корею евреев из Европы. Они настойчиво убеждали японцев, что не будут противиться ограничениям, наоборот — подобные меры встретят с их стороны полное понимание и поддержку. Годы спустя, когда стали общеизвестны скрытые в конце тридцатых годов значения таких топонимов как Дахау, Маутхаузен, Майданек, Освенцим и Треблинка, кое-кто конфузливо пытался затушевать самую память о своих злополучных усилиях повлиять на японскую администрацию.

Так что, когда всем стало предельно ясно, что единственное спасение — это любой ценой, идя на любой риск покинуть Германию, было уже поздно.

Тогда же родился и анекдот:

«На вопрос иностранных журналистов, какова конечная цель его политики, Гитлер объявил: изгнать из Германии всех евреев, а из Оперы — итальянского тенора.

— А тенора почему? — спросил корреспондент „Фигаро“.

— Я так и знал, — с облегчением вздохнул Гитлер, — что мировая общественность примет изгнание евреев как нечто само собой разумеющееся!»