Двадцатый век. Изгнанники

Все кармелитки до одной были китаянками, но их аббатиса, мать Антония, еще молодой монашенкой приехала из Франции, откуда-то из Эльзаса, поэтому, кроме родного французского, знала еще и немецкий, причем, на уровне, достаточном для того, чтобы общаться с прибывшими из Германии. Китайским она овладела уже на месте и именно на этом языке успешно дожимала разных сонных бюрократов из коммунальных служб, выбивая дополнительные продукты для бесплатной общественной кухни, которая ежедневно обеспечивала беднейшим из беженцев миску-другую еды. Неукротимая и настойчивая, она выпрашивала лекарства, необходимые для Jewish Refugee Hospital — импровизированной больницы, которой руководил профессор Зигмунд Мендель, в прошлом главный хирург прославленной берлинской «Шарите». Аббатиса Антония была беззаветно предана своему ордену, всегда на своем посту — и в прошлом, в дни голода и войны, во время Большого тифа, и сейчас, когда нужно было помогать этим несчастным, которые волнами прибывали из нацистского рейха.

Сестры ордена встречали вновь прибывших еще в порту, брали на себя заботу о детях, обихаживали стариков и больных, окружая особым вниманием мужчин и женщин, чьи недавно обритые головы только начинали покрываться пушком. По этому признаку можно было почти безошибочно узнать тех, кто прошел через Дахау. Опережая родственников, которые не сразу узнали Симона Циннера, монахини бросились ему на помощь: флейтист, которому Ханзи Штейнбреннер размозжил пальцы, не мог сам нести два чемодана.

Коллеги музыканты, добравшиеся до Шанхая несколькими месяцами раньше, осыпали поцелуями его небритое лицо:

— Сим, милый Сим! Спасибо судьбе, ты уцелел в Дахау!

— Забыл умереть, — мрачно отвечал флейтист, держа свои замотанные в бинты руки высоко над головой, как бы сдаваясь.

Но те, кто хорошо знал неукротимого Симона Циннера, были уверены, что он никогда не сдастся. И, как показало будущее, были правы.

А пассажиры все спускались и спускались по сходням, и духовой оркестр кармелиток бодро играл вальсы Штрауса под транспарантом с немецким Wilkommen — Добро пожаловать!

Картина поистине экзотическая: монахини-китаянки в устье мутно-коричневой Янцзы воспевали прекрасный голубой Дунай. Было в этом что-то гротескное, но, в то же время, по-настоящему трогательное. Подавленные, изнуренные долгим путешествием беженцы не ожидали торжественной, праздничной встречи, и теперь в их душах снова оживала генетически присущая племени Израилеву надежда, что, вопреки гонениям, все не так уж безнадежно плохо, и что, возможно, все в конце концов устроится наилучшим образом. Этой едва теплившейся надежде было суждено в скором времени подвергнуться тяжким испытаниям.

Трогательной была и неожиданно возникшая дружба между пожилой аббатисой, строгой католичкой, и веселым раввином Лео Левиным. Кроме общих забот, связанных с приемом, обустройством и поддержкой беженцев, их сближал принадлежавший только им двоим секрет: раввин тайком обучал мать Антонию искусству игры в покер. Черные фасолины заменяли им жетоны достоинством в один шанхайский цент. Нелишне добавить, что раввин неизменно выигрывал у доверчивой, легко поддающейся азарту аббатисы, однако ее это не обескураживало. Мать Антония продолжала настойчиво осваивать тонкости блефа, без колебания приняв на веру принцип заядлых игроков: важен не результат, а сам процесс игры, не выигрыш или проигрыш, а страсть. Впрочем, старушке нередко случалось задолжать более доллара, то есть расстаться с сотней с лишним фасолин, и тогда ее грызли сомнения в небесной справедливости: она начинала подозревать, что Господь, Который Един, помогает раввину, в то время как Его Сын отворачивается от своей преданной служанки. В таких случаях Лео Левин щедро прощал ей долг и перетасовывал карты для следующей игры.