Двадцатый век. Изгнанники

Тут Шломо не врал. Безлунными ночами на исходе зимы целые караваны семей со своим жалким скарбом тайком покидали город и отправлялись на юг, в сельские районы вокруг горы Ханьджоу, где уже поспевал рис для первой жатвы, и сравнительно легче было прожить. Японские власти закрывали глаза на эти нелегальные (поскольку те территории оставались в руках националистов Гоминьдана) перемещения. Благодаря им, коммунальные проблемы города ощущались не так резко. Плюс освобождалось жизненное пространство для иммигрантов из задыхавшейся от перенаселенности Японии. С началом японского вторжения на северную часть Хонкю стали волна за волной накатывать переселенцы, которые образовали нечто вроде компактного японского гетто на 70 тысяч человек, получившее наименование «Литтл Токио».

28

У входа в резиденцию их встретила личная секретарша барона — блондинка, чья типично нордическая красота сразу бросалась в глаза.

Со сдержанной вежливостью она пригласила их войти, извинилась, что господин барон вынужден задержаться: его беседа с японской деловой делегацией несколько затянулась. Прямо-таки сюрприз: их впервые принимали не настороженно, как раздражающих просителей, а доброжелательно, с подчеркнутой, хотя и несколько холодной, любезностью. Причем не где-нибудь, а в самом официальном представительстве нацистской Германии, куда они явились, чтобы предъявить протест против его же действий.

— Могу я предложить вам чашку чаю? Или прохладительные напитки?

Слуга-китаец в традиционной робе «ао» из черного шелка налил чай, поклонился и бесшумно, словно тень, исчез.

Ребе Лео с наслаждением пил зеленый ароматный чай и с нескрываемым, почти детским любопытством рассматривал изящную чашку из костяного фарфора под черным лаком, расписанного золотыми драконами. Везло же ему на драконов… может, и правда, они отводят беду? Пока что ему нечего было предъявить в доказательство правоты этого поверья. А может, эти огнедышащие существа оберегают только китайцев? Неведомы и непостижимы, как сложный китайский иероглиф, тонкости дальневосточной мистики! Он бросил беглый взгляд на секретаршу и обнаружил, что она тоже — причем пристально — на него смотрит. Она листала какие-то бумаги, но то и дело задумчиво поднимала глаза на них троих, будто пытаясь проникнуть в их мысли. Интересно, что такого любопытного находит в них эта немка, подумал ребе Лео. Может, она никогда не видела раввина в традиционном одеянии. Вполне возможно: в Шанхае раввины были диковинкой почище амурского тигра-альбиноса. А может, она вообще ни с какими немецкими евреями в жизни не сталкивалась? Такое ведь тоже могло быть, если она росла в расово «чистой» по понятиям нацистской антропологии арийской среде.

Профессор Мендель не разделял благожелательной заинтересованности Лео Левина. Он был типичным невротиком: на его высоком белом лбу вечно пульсировала вздувшаяся вена, как будто бывший главный хирург все время пытался поднять непосильную тяжесть. Сам того не замечая, он теребил какую-то бумажку и скатывал из ее обрывков шарики, которые тут же ронял. Мендель тоже украдкой бросил взгляд на секретаршу, но его немедленной реакцией было настороженное недоверие. Кто знает, может, она из тех лощеных эсэсовских сук, которые на поверку часто оказываются куда фанатичнее и беспощаднее, чем мужчины?

Она первой нарушила молчание:

— Как вы себя чувствуете здесь, в Шанхае, господин Левин? Извините, не знаю, как следует обращаться к раввину…

Раввин оторвал взгляд от своей чашки:

— Титулы не имеют значения, фройляйн. Я, как принято говорить, всего лишь слуга Всемогущего. Куда важнее, как я обращаюсь к Нему. Уверяю вас, к этому я подхожу со всем старанием!

И он весело добавил:

— А так я чувствую себя чудесно. Особенно в последнее время, когда упали цены на сушеных кузнечиков.

Профессор Мендель мрачно вмешался:

— Не принимайте его слова всерьез. Живем плохо. Хуже быть не может!

— Может, может! — ребе Лео с его неиссякаемым оптимизмом процитировал старый еврейский анекдот.

Секретарша засмеялась, но улыбка ее быстро погасла.

— Знаю. Знаю, что живется вам плохо. Вы давно в Шанхае?

— Это как посмотреть, фройляйн, — ответил раввин. — Мы с профессором Менделем из первых, с прошлого лета. Господин Теодор Вайсберг здесь уже… пять месяцев, если не ошибаюсь?

— Семь, — поправил Теодор.

— Теодор Вайсберг? Скрипач? — изумленно воскликнула молодая женщина.

Теодор смущенно кивнул:

— Извините… мы знакомы?

— О, нет. Но я вас слушала, видела. Была на вашем концерте в Потсдаме.

— Невероятно! Встретить на другом конце света человека, который слушал тебя в Потсдаме…

— Вы были великолепны! — искренне сказала она. — Особенно в сольных каприччио Паганини!

— Благодарю, мне приятно это слышать…

Он помолчал, прежде чем добавить с тихой грустью:

— Потсдам, да… Парки Сан-Суси, цветущие яблоневые сады. Как бесконечные белые облака вдоль берегов Хафеля… Сейчас у меня такое чувство, будто ничего этого никогда не было. Что это мне приснилось… М-да… сольные каприччио!