Двадцатый век. Изгнанники

Вот этого-то Элизабет и не могла вынести: существования без туалета и проточной воды, без пусть скромного, но только на них двоих жилья. В прежней жизни она не терпела пылинки на крышке рояля, неуместной складки на занавеске, невытряхнутой пепельницы, небрежно брошенного журнала. Да она даже душ принимала дважды в день… а теперь?!

Они присели на скамейку неподалеку от «дортуара», на улочке Сучоу, которая заслуженно носила то же имя, что и река: улица послушно повторяла все ее изгибы, а жидкая грязь, в которой она тонула, по цвету мало отличалась от глинистых вод этой сточной канавы. Здесь-то Элизабет впервые разрыдалась. Теодор беспомощно огляделся, взял ее холодные руки в свои, покрыл поцелуями.

— Я так больше не могу! — всхлипывала она. — Я на любую работу согласна — пойду хоть прислугой, хоть судомойкой после уроков у Басатов… но больше так продолжаться не может. Нам нужна собственная комната — пусть комнатенка, пусть кладовка со спичечный коробок. Но я должна знать, что, закрыв за собой дверь, я оставляю снаружи всех, кроме тебя и меня!

Теодора опять затрясло от собственной беспомощности и неприспособленности. Все ежедневные заботы об их существовании легли на плечи Элизабет — сам он вносил лепту в семейный бюджет лишь от случая к случаю, и его доля была смехотворной… Бессонными ночами его снова и снова терзало чувство вины перед Элизабет, на которую все эти страдания обрушились только потому, что он был евреем! Ей, немке, ничего не грозило, если бы не он. Эта мысль причиняла ему острую, почти физическую боль — она пронзала его сердце, как острие кинжала, оно на миг замирало и Теодору казалось, что вот-вот оно перестанет биться.

В который уже раз он с отчаянием вернулся к этой теме:

— Элизабет, милая моя… Если бы ты знала, как глубоко, как искренне я сожалею, что стал причиной всего этого… Но я не представляю, действительно не представляю, как…

Она нервно оборвала его:

— Прекрати нести эту чушь! Прекрати, иначе я перестану тебя уважать! Пойми раз и навсегда, что я — твоя жена, твоя супруга. Ты не тащил меня за собой против моей воли, и уж конечно ты никоим образом не виноват в тех безобразиях, которые творят эти идиоты в Германии. Так что прекрати, слышишь? Не выводи меня из себя! Я ничего от тебя не требую, кроме жилья: человеческого жилья!

Легко сказать: Хонкю в принципе был перенаселен, да еще и наполовину выгорел во время бомбардировок, так что найти в нем приличное пристанище было практически невозможно. Что же касается европейских кварталов, то там цены как на аренду жилья, так и на гостиницы, были астрономические — совершенно не по карману едва сводившим концы с концами Вайсбергам. Как раз в тот момент, когда разговор принял неприятный, но вполне предсказуемый оборот, судьба привела к скамейке, где он происходил, Шломо Финкельштейна. Какой удобный предлог для Теодора отложить разговор на потом! Тем более, что в последние несколько месяцев он возникал не раз. Лишь с незначительными вариациями.

Пухлый коротышка шел со стороны реки, прижимая к груди огромный букет жасмина.

— Позвольте преподнести вам, уважаемая фрау Вайсберг… — почтительно забормотал Шломо.

Элизабет попыталась напустить на себя строгость:

— Спасибо, конечно, Шломо, ты очень мил, но скажи-ка: где ты их нарвал? Только не пытайся врать!

— В Английском саду, — с младенческой невинностью ответил Шломо.

— Ты что, не понимаешь, что это кража?

— Какая же это кража, мадам?! У кого? Сад публичный, значит — ничей!

— Вот схватят тебя и бросят в каталажку — сразу узнаешь, чей он!

— Не беспокойтесь, мадам. Я сунул полицейскому, который его охраняет, двадцать центов, и он сам помог мне нарвать жасмину.

Она рассмеялась сквозь слезы.

С надеждой в голосе Теодор спросил:

— Шломо, что-нибудь слышно насчет жилья?

Шломо вздохнул и виновато развел короткими ручками.

— Ничего. Совершенно ничего, господин Вайсберг. Да откуда ему взяться, жилью-то, в этом разрушенном и сожженном квартале? Даже местные, и те ютятся по десять человек в одной комнате. Даже китайцы! Я бы предложил вам свой чулан, но ведь в этой норе лиса, и та задохнулась бы до смерти.

Увидев отчаяние, проступившее на лице его подопечного, Шломо поспешил добавить:

— Потерпите еще чуток, господин Вайсберг. Совсем недолго. Мне объяснили, что наступает сезон, когда многие китайские семьи перебираются на юг, в горы — к родственникам. Это у них так принято. Вот, может быть, тогда…