Двадцатый век. Изгнанники

Все эти отповеди были им прочитаны во время прежних экспедиций к вершинам местной власти. Перед еврейской общиной в Хонкю стояла масса нерешенных проблем — точнее, почти двадцать тысяч. Именно столько беженцев от нацизма поселилось в этом районе города в последнее время, и пока что все попытки хотя бы одну из них разрешить по официальным каналам заканчивались неудачей. Теперь выходило, что в шанхайском хитросплетении местных и международных органов власти жалобы на действия нацистов следовало адресовать самим нацистам.

Такое стечение обстоятельств и привело к тому, что трое посланцев общины — раввин, хирург и скрипач — отправлялись сегодня под охраной профессионального карманника прямо в пасть к волку: с визитом к самому барону фон Дамбаху.

…Сияющая витринами европейских магазинов, ресторанов, офисов и банков набережная Вайтань показалась маленькой делегации напрочь забытым видением из прошлого. Вдоль нее катился безбрежный поток автомобилей, велосипедов и рикш, который регулировали полицейские-сикхи в белых перчатках и тюрбанах на голове. Всего на расстоянии вытянутой руки от них был целый мир, не имевший ничего общего с Хонкю… С таким же успехом можно было протягивать руки к луне.

Добравшись до фешенебельной Нанкинской улицы с ее ювелирными магазинами, отелями, модными салонами, венской кондитерской, баварской пивной и ночными клубами, с блеском витрин, которые ничем не уступали лондонским, с красными автобусами и желтыми такси, нашей троице пришлось остановиться, чтобы перевести дух. В стороне от них прислонился к уличному фонарю терпеливый Шломо.

Мимо бодро промаршировала под свои заунывные волынки шотландская рота почетного караула: по-видимому, в порту то ли встречали, то ли провожали какую-то важную птицу. Рослые, уверенные в себе парни в клетчатых килтах убедительно символизировали надменное величие Британии.

Все трое молча закурили, и каждый из них знал, о чем в этот момент думают другие — об ином мире по ту сторону реки, откуда они только что ненадолго выбрались, как заключенные, которым пожалован короткий отпуск. Тот мир был погружен в унизительную нищету и невообразимые страдания, но теперь они безвозвратно принадлежали ему, и в него, в его липкий, тягучий смрад им очень скоро предстояло вернуться.

…Официальное представительство Третьего рейха располагалось недалеко от ипподрома, в центре уютного немецкого квартала. Ослепительно белый, будто выстроенный из рафинада, двухэтажный коттедж скорее французского, чем обычного для этих мест английского колониального стиля, стоял в глубине ухоженного парка. Два боковых крыла с высокими окнами как бы обнимали аккуратно подстриженный газон, в центре которого высился флагшток с лениво повисшим в безветрии красным — но со свастикой — знаменем. Прямо позади резиденции, на Грэйт-Уэстерн Роуд помещалась элитная немецкая школа, в которую пять лет тому назад перестали принимать еврейских детей: в том числе и тех, чьи родители могли себе позволить непомерно высокую плату за обучение.

Воздух был холоден, свеж и промыт недавним дождем (уже наступил сезон муссонов), он был пропитан запахом свежескошенной травы и цветущего жасмина. Очевидно, даже природа по эту сторону реки была более ясной и приветливой.

О том, что этот клочок земли принадлежал Германии, недвусмысленно свидетельствовали двое облаченных в форму полицейских перед ажурными воротами из кованого железа. Они как братья-близнецы походили на тех, что в тысячах километров отсюда охраняли Рейхстаг в Берлине. Уже почти ступив на территорию Рейха, Теодор Вайсберг вдруг заметил топтавшегося на углу Шломо и поманил его пальцем. Тот вздрогнул, заозирался и, когда убедился, что жест относится именно к нему, выплюнул соломинку, которую грыз, и резво подбежал, всем своим видом выражая готовность к услугам.

Скрипач мягко пожурил его:

— Опять ты тащишься за нами, Шломо. Ведь я же просил — перестань!

Толстый коротышка шмыгнул носом, помолчал, потоптался на месте и виновато бормотнул:

— Стерегу.

— Кого ты стережешь? От чего?

Шломо пошарил в недрах своего потрепанного, тесноватого для его порядочного брюха пальтишка, выудил оттуда бумажник и протянул его Вайсбергу все с тем же виноватым выражением лица:

— Это ваш, господин Вайсберг. Вы не заметили, как какой-то плоскомордый тип увел его у вас еще в Хонкю. Правда, он тоже не заметил, что у него за спиной был я.

Очевидно, здесь имело место столкновение двух школ, азиатской и европейской. Пока что результат был один-ноль в пользу европейских карманников.

Ребе Лео и профессор так и прыснули, а Теодор сконфуженно убрал бумажник и тихо пробормотал что-то, отдаленно напоминавшее извинение.

27