Двадцатый век. Изгнанники

И над океанскими волнами вновь разнесся звонкий, серебристый смех баронессы.

Не открывая глаз, Мадьяр поднял руку и пошевелил пальцами:

— Пако, ты здесь?

— Разумеется, сэр.

— Будь добр, принеси мне водки. Двойную порцию, пожалуйста. Со льдом и капелькой лимонного сока.

— Увы, сэр. Бар еще закрыт.

— Если бы кто-нибудь знал, до чего мне осточертело это плавание. Наступит ему когда-нибудь конец?

— Каждому плаванию, у которого есть начало, рано или поздно приходит конец, сэр.

— Ну, и когда же мы прибудем в этот ваш треклятый Шанхай?

— Ровно в полночь, сэр.

— А который сейчас час?

— Двадцать минут пятого, сэр.

— Господи! И ждать теперь до полуночи?!

— Мне очень жаль, но менять расписание не в моей власти. «Асунсьон II» пришвартуется в Шанхае ровно в полночь — через девять дней.

32

Хильда ввела троих посланцев Комитета еврейских беженцев Шанхая в кабинет дипломатического представителя Третьего рейха. Еврейская делегация наносила официальный визит верховному эмиссару гитлеровской Германии! Этот факт уже сам по себе был знаменателен, он в очередной раз доказывал, что открытый город Шанхай представлял собой благодатную почву для аномалий и парадоксов, вряд ли возможных где-либо еще.

Барон Оттомар фон Дамбах — высокий, слегка сутулый человек не первой молодости, со светло-голубыми выцветшими глазами — зачесывал свои поблекшие, некогда соломенно-русые волосы прямо назад. Даже самый ревностный блюститель расового целомудрия не усомнился бы в чистоте его арийской крови.

Трое визитеров тут же отметили, что на лацкане фон Дамбаха красуется круглый значок со свастикой — свидетельство членства в Национал-социалистической немецкой рабочей партии. Такой значок многим из племени Израилева внушал ужас, но людей опытных он не больно-то впечатлял: это был обязательный атрибут для любого чиновника, занимавшего мало-мальски ответственный пост в государственной иерархии Рейха. Эта партия отождествлялась с немецким государством как таковым, с его политикой и с его будущим. Тем не менее, посетители были уверены, что и сам барон — аристократ и карьерный дипломат старой школы — относится к этой «пуговице» с легким презрением. Действительно: он мирился с трескучей партийной риторикой как с неизбежным злом. Но, имея в виду, что очень скоро ему предстояло уйти на покой, будущее рисовалось барону не как тысяча лет титанических свершений, предначертанных фюрером, а как идиллия в окружении детей и внуков в маленьком фамильном имении Дамбахов в Тюрингии.

Барон вышел из-за своего письменного стола, рядом с которым стоял позолоченный бюст фюрера, и широким жестом пригласил новых посетителей занять кресла, только что покинутые японцами. Хильда, с папкой документов под мышкой, стояла у окна.

— Прошу вас, господа, садитесь!

— Я могу идти, господин барон? — спросила Хильда.

— Нет, останьтесь, пожалуйста. Я собираюсь вам диктовать… Слушаю вас, господа.

Профессор Зигмунд Мендель описал обстановку в Хонкю, периодические нападения фашиствующих юнцов на немецких евреев. Дипломатические экивоки были ему органически чужды: прямо и недвусмысленно, в довольно резких выражениях он высказал подозрение, что за этими эксцессами стоит немецкое дипломатическое представительство в Шанхае.

Ребе Леонхард Левин, увидев, как поползли вверх брови барона, попытался смягчить тон:

— Мы, разумеется, не имеем в виду вас лично, господин барон. Но ведь кто-то несомненно финансирует эту газету и поощряет эти антисемитские выходки. Судя по… как бы это выразиться… по почерку, это вряд ли китайские или японские круги…

— Да уж, наверняка, не японские, — с кривой ухмылкой, сквозь зубы обронил фон Дамбах.