Дважды не присягают

Ах, генерал, Вы смотритесь на «пять»
От галифе до орденской колодки,
И Вам ужасно хочется принять
Парад Победы или просто водки.
Да Вам любая ноша – по плечу,
И все же почему-то мне неймется:
Назвать Вас господином – не хочу,
Товарищем – язык не повернется.
Товарищей отнял у Вас Афган
Последних – в Белом доме добивали,
Но Вы в судьбой поставленный капкан
Своей мохнатой лапой не попали.
Да и сейчас Вы снова «на коне!»,
Вас по ночам не ранят острым словом
Мальчишки, смерть нашедшие в Чечне,
Под Вашим руководством бестолковым.
Вы цвет знамен сменили, генерал,
Но в этом буйстве многоцветья красок
Не Жуков с Вами под знамена встал,
Не Рокоссовский, разве только Власов.
Твердите о российском Вы пути,
Но если веришь в чистоту традиций,
Сто раз могли б в отставку Вы уйти,
Или по крайней мере застрелиться
Но Вас такой не радует финал —
Долг, честь и совесть – детские игрушки,
Коль Вами Ваша служба, генерал,
Превращена в обычную кормушку…
Когда пришел черед лихих годин,
Над Родиною снова дым пожарищ,
Вы для меня, увы, не господин,
И уж никак, поверьте, не товарищ![26]

Несколько секунд все молчали. Потом слово снова взял Серобородько:

– За офицерскую честь пьем стоя, господа-товарищи!

Когда выпили, он же тихо поинтересовался:

– Кто автор сих прекрасных строк?

– Виктор Булавин.

– Военный?

– Теперь – отставник, пенсионер.

– А раньше, где служил?

– В Конторе Глубокого Бурения.

– У-у-у, – презрительно загудели собравшиеся.

– Зря вы так… Кагэбисты тоже бывают разные. Я Булавина лично знаю. Виктор никогда не боролся с врагами народа и вражеских шпионов – не ловил. Наш парень. Спецназовец.

– Вот вам и ответ, почему мы так хреново живем, – неожиданно нашел подтверждение своей теории Руслан Ильич. – В стране – бардак, а ни один генерал папаху не кинул, мол, не хочу принимать участия в этом разбое. Что сие означает? А то, у наших служивых не осталось чести. А офицер без чести – не офицер! Мы даже главное завоевание первых лет независимости утратили – свободу слова. До выборов еще ого-го, а нас уже долбают, чтоб единогласно за Кучму. И ни один писака не заявит во весь голос, как ваш Булавин, что все они воры и подонки! О чем это говорит? Что у наших литераторов нет совести. А писатель без совести – не писатель!

– Еще Некрасов предупреждал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», – продемонстрировал свою осведомленность Игнат Костицкий. – За это и выпьем!

Вскоре спиртное закончилось. Пришлось еще раз засылать гонца.

Когда все повеселели и окончательно прониклись уважением друг к другу, Солома вдруг возьми и ляпни:

– А ведь Александр Иванович к нам не просто так приехал. С просьбой!

– Говори! – навострил уши Серобородько.

– В вашей колонии отбывает наказание мой командир…

– Владимир Богданович?

– Так точно. Я хочу, чтобы вы сделали все от вас зависящее для облегчения его участи…

– Что ты имеешь в виду?

– Я положу на счет Гринько энную сумму. Если он будет в чем-то нуждаться – вы приобретете все необходимое.

– Не вижу никаких проблем.

– И, если в будущем возникнет хоть малейшая возможность для его досрочного освобождения, – немедленно сообщите мне по любому из этих телефонов… – Шура выложил на стол четыре визитки. – И еще… Ровно столько, сколько потратит Богданович на себя, будет поступать на счет колонии.

– Не, так не пойдет! – решительно возразил Хозяин. – На эти средства начальство сразу наложит лапу… Помоги лучше укрепить матчасть.

– Хорошо… Приготовьте список, в чем вы больше всего нуждаетесь…

– Да я тебе прямо сейчас все продиктую, – обрадовался полковник. – Для заключенных – лекарства, продукты питания: мука, крупы, макароны; для персонала – оргтехника, спецсредства.

– Наша зона по праву считается «красной», – развил мысль Солома. – То есть таковой, где порядки устанавливает администрация, а не братва…

– Знаю. Наслышан.