Дважды не живут

В замешательстве прикрывая ладонью бороду
я смотрю в распахнутое окно без штор – крыши,
розово-голубое небо, скачут утренние облачка,
Поцокивая о стекло.
я спал на полу, на густом ковре,
и стою коленями на подушке
нежные Гималаи коричневого cifsssa —
пальцы судорожно тянутся к перу
марать глупостями белоснежную сан-францисскую записную книжку.
Вот он, я, на шестом этаже холодного марта в старом доме на 5-й улице, в квартире разгром, мы пили
под баритональное радио за полночь… О Нью-Йорк, о – смотри – наша птичка пролетела мимо окна: чирик!
– наша жизнь тут, вместе – дым из труб над домами, рассветная дымка, проносящийся ветер свистит: господа…

Голос певца по мере развития темы все нарастал, эмоции только что очнувшегося человека, оказавшегося один на один с огромным городом, уже переполняли его, били через край – не только горлом, но и, казалось, начинали наполнять пространство ультрафиолетом.

Как нам Тебя приветствовать этой Весной, о Господь?.. Что мы подарим себе, какой полицейский страх
при облаве ночью на улице, взлом по-рокфеллеровски, без стука, обыск, долой
моя белая железная дверь. Где мне искать Закона? У Государства,
в офисах телепатической бюрократии?.. в моей нелегкости духа, в моих слезах
– в экстатической песне себе самому, своей полиции, своему закону, своему государству,
своим многим я – да, Я Сам для Себя Закон и Государственная Полиция,
убитый Кеннеди это узнал, равно как Освальд и Руби…
Пока не познаем наших желаний, благословенных деторожденьем,
решись, прими эту плоть, которую носишь под бельем, под халатом, куря сигарету всю ночь – погруженный в раздумья,
одинокий, с дрожью в руках и ногах – приближаясь к сладости Уединения, измученный ею – когда лежишь, запрокинув голову с раскрытыми глазами.

Певец уже впал в безотчетный экстаз, слития с миром. В подвале стало жарко, тревожно и радостно.

Утро, моя песня для всех, кто желает,
для меня самого, для моих собратьев – этого дома,
Бруклинского моста или Олбени. Привет самозванным богам
с Пенсильвании-авеню Да смилостивятся они над нами, Да будут просто людьми, не убийцами,
Пусть Государство больше не убиваем, Пусть накормит всех нищих, вылечит всех больных, всем лишенным любви
Завтра вышлет любмь – ну, ладно, выпей.

Дед внезапно смолк и начал удивленно озираться вокруг: где это я, что это было, кто эти люди?

А потом, вернувшись к реальности, подмигнул всем сразу и вытащил из бездонного кармана своих хдамидо-образных брюк трехсотпятидесятипятиграммовую плоскую бутылку «Джима Бина», свинтил крышку, отхлебнул, протер ладонью горлышко и протянул Танцору.

Все выпили по кругу. Потому что не выпить после такого было невозможно.

Посидели молча.

Потом, когда Дед окончательно вернулся ю Нью-Йорка, Танцор посоветовал ему показаться специалистам по всяким аномалиям. Чтобы сделали замены. А та очень уж сильные поля излучает, когда становится Гинзбергом. Нормально сказал, без всякой обиды. Можно сказать, пошутил.

Дед оценил юмор. Довольно хмыкнул. И послал Танцора на хер. И тоже по-доброму, в шутку.

Человеческий контакт был установлен.