Дважды не живут

В четыре минуты восьмого вышел Чика и влез своим благообразным телом в правую переднюю дверь. Машина плавно тронулась.

Танцор был абсолютно спокоен, поскольку прекрасно понимал, что в это время на перегруженных московских улицах «Мерс» не сможет оторваться не только от «Запорожца», но и от велосипеда. И уверенно пошел сзади, на расстоянии в три машины.

За пятьдесят метров от светофора попали в пробку.

Через пять минут то же самое повторилось на следующем перекрестке.

Через двадцать пять минут «Мерседес» свернул в свободный переулок. Однако ехать оставалось километра полтора. Никуда не денется.

Перед въездом во двор машина Чики притормозила и начала плавно вписываться в дугу небольшого радиуса.

Еще один поворот, налево. С улицы их уже не видно.

И тут Танцор резко жмет на акселератор и вмазывается в задний бампер «Мерседеса».

Стоп машина!

Выскакивает телохранитель и начинает орать, размахивая руками: «Ты, гондон, у меня по гроб жизни горбатиться будешь! Я тебя, суку, узлом завяжу. Тридцать штук с тебя, козла!»

Тонцор, «побледневший от свалившегося на него горя», что-то жалко лопочет: «Ептить, да как же так, с женой пять лет на Анталию копили! Ептить, и тут такое! Может, простишь, друг, ептить? Ты вон какой богатый, ептить!»

Телохранитель от такой бестолковщины заводится еще больше: «Тридцать штук, тридцать! Понял, дерьма кусок?! А то всю твою семью положим! Понял?!»

«Да как же так, ептить? Беда-то какая?» – продолжает нудить Танцор.

Чика ждет внутри, словно устрица.

«Браток, ну набей мне морду, да отпусти, ептить! Дети-то мои в чем виноваты?!»

Наконец-то внутри Чики срабатывает условный рефлекс. Ему тоже хочется поглумиться над придурком, вспомнить молодость.

Дверца распахивается, и из нее вываливается всем своим непристойным телом Чика. С бандитски-злобно-наигранной гримасой на роже. Обходит «Мерс» спереди. Шипит: «Что, мудило, наехал?!»

Вначале Танцор засаживает две пули в живот телохранителю. Как самому проворному, которого нельзя оставлять напоследок. Тот падает набок и начинает почти беззвучно вращать правой ногой невидимую велосипедную педаль.

Потом:

– крупным планом круглые глаза Чики с черными, как антрацит, зрачками, полностью сожравшими радужную оболочку. Глаза от запредельного ужаса уже ничего не выражающие;

– окончание ствола с глушителем. И палец, плавно, без рывка нажимающий на курок;

– и пуля, отворяющая лобную кость, которая прыскает белыми сахаристыми осколками. А уж потом начинает набухать красным, пока еще живым, пока еще так нужным Чике;

– голова откидывается назад и чуть вбок.

И все. Чики больше нет. Есть лишь труп, оболочка, медленно оседающая на асфальт под которым находится земля. Земля, которая принимала и не таких ублюдков.

Танцор осматривается. Никого. Все смотрят сериал про ментов. Несчастные, думает Танцор, реальный мир гораздо интересней.

Садится в не так уж и пострадавший «Запорожец»…

Вдруг выскакивает и забирает из кармана трупа мобильник, в котором хранятся номера, могущие оказаться очень полезными.

Снова садится в не так уж и пострадавший «Запорожец», отъезжает. Через два квартала ныряет в метро.

Все такой же собранный, четкий. Все так же располагающий к себе.

Дома долго моется.

Проваливается в сон.

***

Председатель был взбешен! В то время, когда необходимо было либо вывести из игры челябинскую команду, либо объединить с ней усилия и сообща ловить и мочить Танцора и его команду, кто-то грохнул Чику. Чику, единственного, кто поддерживал контакт с челябинцами. И теперь, во-первых, они стали неуправляемы. Деньги-то заплачены намного вперед, и они честно продолжают их отрабатывать.

А во-вторых, этот старый кретин Котляр решил, что его правую руку погубила именно та самая неизвестная банда, которая участвовала в побоище рядом со старым домом Танцора. И вспыхнула война, остановить которую Председатель был не в силах. «У нас свои понятия, своя честь, и вы, Михаил Филиппыч, – говорил тупо Котляр, – в наши дела не суйтесь!»

Война приобрела чудовищные размеры и формы. Челябинцы, потерявшие в первый же день пятерых боевиков, ответили на террор еще более жестоким террором. Теперь они мочили людей Котляра уже отнюдь не за деньги. Их ярость питалась исключительно благородными чувствами: памятью о павших товарищах, оскорбленным самолюбием, жаждой восстановления справедливости.

Каждую неделю скорый поезд «Челябинск – Москва» подвозил в столицу, столь ненавистную в провинции, крепких, прекрасно обученных и экипированных парней. Парней, в которых наконец-то пробудилась гордость жителей русской глубинки. Глубинки, которая кормит и поит, одевает и обувает всю великую Россию. Это была невероятно красивая вспышка национального самосознания. Вспышка, позволяющая надеяться на то, что не все в стране можно продать и купить, растоптать и заменить западным эрзацем.