Дважды рожденная (СИ)

В три года я хорошо пряла, помогала матери по дому, чинила отцу сети, плела прочные пояса из камышового волокна. Я всегда знала, когда придет шторм или штиль, вернется отец с уловом или без, и хорошую ли сегодня дадут цену на рыбном рынке. В пять я безошибочно предсказывала, кому скоро придется плакать, а кому - улыбаться: приближающееся счастье осветляло и проясняло даже воздух вокруг человека. А близящееся страдание размывало и обесцвечивало краски. Я видела, когда к кому-нибудь подкрадывалась болезнь: его кожа становилась полупрозрачной, с желтизной. И даже иногда могла посоветовать лекарство.

Однажды Брант, приятель отца, служивший в городской страже, перестал к нам заходить на кружку пива, которое мама варила лучше всех в рыбацком квартале. Говорили, его пырнули заговоренным клинком при попытке арестовать грабителей в доме ювелира, рана воспаляется и медленно сводит молодого еще человека в могилу. Мне нравился Брант: у него была смешная редкая бородка, которая, как он думал, делает его солиднее, легко краснеющие щеки и улыбчивые глаза. Брант всегда разговаривал со мной серьезно, словно со взрослой девушкой, и это было приятно. Поэтому я спрятала в карман яблоко и втихаря сбегала на пыльный чердак, который он снимал у пожилого булочника.

- Да ты никак спятила, мелкая! - рассердился Брант, отмахиваясь от яблока. - Так далеко по городу, одна. Твой отец меня убьет.

Стражник кутался во влажное от пота, сбившееся одеяло и выглядел страшновато. Я было попятилась, но Старшая настаивала, что сердится он понарошку. Заставила принести воды, нож и засучить рукава. Брант ни в какую не хотел показывать мне раненый бок, но я и через задубевшие от крови повязки видела причину. У вора было никакое не заговоренное лезвие, а старое, ржавое и сточенное: кусок железа остался в ране и не давал ей зажить. Брант сопротивлялся, но очень ослаб за последние дни: мне без труда удалось вычистить, промыть и перевязать порез.

Через некоторое время Брант совсем выздоровел. С тех пор он стал приходить в гости еще чаще. А как-то, изрядно хлебнув пива, сказал, будто бы в шутку:

- Твоя дочь, Симор, настоящее чудо. Вот подрастешь, Айла, я приду и попрошу твоей руки.

Я зарделась так, что уши запылали, а щеки закололо как иголочками. И убежала, провожаемая смехом отца с матерью, в котором, однако, звучала и гордость.

А Старшая тогда почему-то разозлилась. Она не верила в обещания мужчин.

Брант больше не заговаривал о сватовстве, но взял себе за правило каждый раз приносить игрушки: очень красивые, старательно вырезанные из дерева и раскрашенные куклы, зверюшки, кораблики с настоящими парусами. Я вежливо благодарила и расставляла дары пылиться на полке в своем закутке за шторой.

Меня мало привлекали детские игры, и с ровесниками я почти не дружила. Не только потому, что было скучно изображать взрослых и болтать о пустяках. Старшую пугал город: шумные толпы незнакомцев, запряженные лошадьми повозки на узких улочках, простор морского побережья, оглушительные свары чаек и резкие запахи лодочной пристани. Но вскоре она привыкла: дочери рыбака не провести всю жизнь под крышей. Когда я в десять лет стала выходить в море с отцом на пляшущем по волнам баркасе, она сперва пугалась до обморока. Пугался и отец, бросался поднимать меня, брызгать водой и хлопать по щекам:

- Айла! Что с тобой, детка?

Старшая смущалась, глядя в его обеспокоенные, синие, как море глаза. Думаю, она любила его едва не больше меня, ведь у нее давно не было своего отца. И ей давно не приходилось вот так, как мне сейчас, опираться на чье-то крепкое, теплое плечо, чувствовать заботу и защиту.

А потом нам со Старшей даже стал нравиться упругий ветер, бьющий в лицо, плеск о киль белых бурунчиков, гудение натянутого паруса и солнечные блики. Тогда нам становилось весело и чуточку страшно, совсем как в те дни, когда она навещала знакомый выводок огненевидимок.

В то утро, когда на востоке начала собираться призрачно-лиловая туча, я впервые ошиблась, предсказав бурю. Ни назавтра, ни в ближайшие дни на небе не появилось ни облачка. А туча продолжала темнеть, наливаться багровым, как густеющая кровь. Казалось, она излучает собственный странный свет, и от этого у всех нас тени сдвоились: прилипла еще одна, серая и рваная, будто старая паутина. Я чувствовала исходящий от тучи ужас, но не понимала, что происходит. Пока не стало слишком поздно.

Мы с отцом рыбачили в море, когда грозовой восточный горизонт пролился тремя тощими, словно голодные псы, шхунами. Корабли с потрепанным такелажем, без флагов шли круто к ветру, срезая макушки волн.

Увидев их, отец вскочил на банку, с тревогой прищурился.

- Уходим, Айла, - бросил он мне, прыгая на весла. - Живо!

- А сети? - вздрогнула я. Хотя от серого ореола вокруг кораблей стало жутко и мне.

- Не до них.

Дрожащими руками я достала запасные весла и вставила в уключины. Старшая услышала мою панику и поддержала. Мы налегли - баркас стрелой полетел по воде.