Дважды войти в одну реку

— Ну, так уж прямо как свинья… Впрочем, очень может быть… Поверите ли, у меня было такое гнусное настроение. Взобравшись на пьедестал, я понял всю мелочную тщету жизни и ничтожность человеческих устремлений. Дешевка всё это, дорогой Петр Петрович. Счастье, оказывается, совсем не в этой мишуре, славе, деньгах, почете, — старина Гарри пресыщено оттопырил нижнюю губу, — а совсем в другом. Вы спросите, в чем? Я бы вам ответил, да, боюсь, вы от меня отшатнетесь, как от зачумленного… А что касается моего поведения… Так им и надо — этим зажравшимся скандинавам, варягам, викингам, сагам, рунам и прочим эддам. Они думали купить меня своими премиальными тысячами. Подумаешь, Нобелевская премия, какой-то жалкий миллион долларов! Пусть знают, что мы, русские, не лаптем щи хлебаем…

— Вот именно, что не лаптем. Вы там такое учудили… — Грызь потупил взор.

— Что ж вы замолчали? — старина Гарри открыл один глаз.

— Вы ведь не только короля по плечу похлопали, вы ведь еще и королеву ущипнуть пытались. Скандал в благородном семействе. Ждите фотографий в газетах…

— Королеву, говорите?.. Она что, хороша собой?

— Страшнее не бывает.

— Тогда с какой это стати я её принялся щипать?

— Это вас надо спросить…

— Попрошу не грубить! Господи, как же мне плохо… Ну, говорите же, продолжайте добивать старика…

— Вы что, совсем ничего не помните?

— Как не помню?! — возмутился Зубрицкий. — Синяя обивка на креслах партера… И это… как его… буфет там, помнится, был великолепный, бесплатное шампанское рекой… Ну, так что с королевой-то? Она хоть молода?

— Королеве восемьдесят.

— Это плохо… Не дай бог, еще обвинят в извращенности.

— Кроме того, она еще и худа, как сушеная треска. Но она королева! У вас могут быть неприятности.

— Плевать. Не могут же они меня, новоиспеченного лауреата Нобелевской премии, законопатить в местный Тауэр. Продолжайте, что там у вас еще наболело о Стокгольме? Вы приводили такую захватывающую, берущую за душу статистику… Так бы и слушал вас до скончания века. Ну же, продолжайте, что вы сидите, словно аршин проглотили?

— Основан, значит, Стокгольм в 1252 году…

— Это я слышал… Потрудитесь снять с меня сюртук и брюки… и туфли… Спасибо, голубчик…

— Зоопарк…

— Зоопарк? Что — зоопарк?

— Ну, стокгольмский зоопарк. Там дикие звери… Зоопарк — это место, где содержат в неволе зверей, — сказал полковник и пояснил: — диких зверей…

— Понятное дело, что не домашних. Дальше!

— Королевский оперный театр, Этнографический музей, Романо-готические церкви Сторчюрка и Риддархольмчюрка…

— Как-как?.. — захохотал старина Гарри.

— Риддархольмчюрка, — без запинки отрапортовал Грызь.

— Как вы всё это запомнили! Ну, у вас, батенька, и память!

— Служба у нас такая.

— Ну, валяйте дальше!

— Королевский дворец, барокко 17–18 век, ратуша…

— Очень интересно, — сказал Зубрицкий и пошевелил пальцами ног, — продолжайте.

— Гарри Анатольевич! Если мы опоздаем, с меня голову снимут!

— Кто снимет?

— Да ваш друг, Герман Иванович Колосовский.

— Не снимет.

— А я говорю, снимет.

— Нет, дорогой мой. Не снимет.

— Это еще почему?

— Да потому что его самого на днях сняли. Я с ним, пьяным дьяволом, вчера… или позавчера? по телефону разговаривал. Президент отправил его в отставку… Вместе с Солженицыным.

— Господи!

— Вам что, Солженицына жалко?

— Мне не Солженицына, мне себя жалко. Теперь меня точно попрут из органов…

— Весьма вероятно. Да вы не расстраивайтесь, я вас к себе возьму.

— Лаборантом в лабораторию?

— Зачем в лабораторию? В мой частный дом. Вы же знаете, у меня теперь дом на Тверской. Бывшая квартира Маяковского. Мне эконом нужен. Пойдете?

— А куда я денусь… Оплата сдельная?

— Сдельная, сдельная…

Полковник задумался. Спросил после паузы:

— А что такое — эконом?

— Это тот, кто гоняет за водкой, когда хозяину приспичит выпить, и, нарезав колбасу толстенькими кругляшами, обжарив до корочки, подает на стол.

Грызь распрямил плечи и произнес уверенно:

— Ну, с этим-то я уж как-нибудь справлюсь.

— Надеюсь.

— Что-что, а колбасу я уж как-нибудь нарежу…

— Вот и я так думаю.

Зубрицкий с трудом, помогая себе руками, поднялся на кровати и мутным взором уставился в окно.

— Господи… Когда же это кончится? А еще Европа называется… Второй день льет. Будто мы не в Стокгольме, а в Индии во время сезона дождей.

— Третий…

— Что — третий?

— Третий день, говорю, идёт дождь. И мы не в Индии, а в Стокгольме. И нам надо сегодня всё-таки улететь. Билеты пропадут…

— Пусть пропадают! Пусть всё пропадает! У меня денег куры не клюют! Можно еще сто тысяч других билетов накупить…

Старина Гарри, охая и причитая, встает и подходит к окну. Дождь за окном, как по мановению волшебной палочки, прекращается.

— То-то же, — довольно произносит Зубрицкий, — стоило восстать с постели русскому ученому, как стихия утихомирилась.

— Утихомирилась, утихомирилась… — соглашается полковник и накидывает на сухие плечи нобелевского лауреата белый махровый халат.

Зубрицкий не отходит от окна. Он видит, как из разрыва между тучами выныривает луч солнца. Старина Гарри щурится и переводит взгляд на пространство перед гостиницей.