Дваждырожденные

— Тогда он уходит к нам, — ответил риши, — Кшатрий от рождения полагается только на себя. Его гордость подобно доспехам делит весь мир на своих и чужих. Каждый из вашей варны внутренне уверен, что меч может стать орудием достижения счастья. Тебе еще только предстоит понять, что мы не властны над миром. И все силы, отпущенные тебе богами, лучше направить на то, чтобы изменить себя. Посвящение должно было только оторвать вас от привычного мира форм, дать почувствовать как текуче, подвижно ваше сознание. Потеряв связь с окружающим, вы впервые получили ощущение внутренней сущности. Пока что только в себе. Но скоро вы научитесь видеть ее и в других. Мы называем это вмещением мира.

Но тут тревожная мысль заставила меня прервать Учителя:

— Если я научусь чувствовать боль каждого, то не захлебнусь ли я в этом океане страданий? Чем станет моя жизнь?

Учитель успокаивающе поднял руку:

— Ты торопишься. Не о страдании идет речь. Страдания — удел непрозревших. Раз мы говорим об обуздании чувств, значит, и страданию ты будешь неподвластен. Когда человек открывает свое сердце брахме, ее огонь уничтожает перегородку между природой и сознанием. Ум уходит от мыслей и видений и вступает в область непосредственного испытания. Расширяясь, сознание дваждырожденного включает в сияние своей брахмы все больше людей. Это единение выше, чем симпатия, дружба и даже любовь. Это — взаимопроникновение. Истинные брахманы в своих действиях и мыслях руководствуются уже не долгом и сочувствием, они просто воспринимают себя в неразрывном единстве со всеми окружающими. Так что не к обостренному чувству сострадания, а к пониманию истинной связи всего сущего в мире должно стремиться твое сердце. И жар его сам по себе — лишь частица мирового костра. Скоро вы это поймете!

* * *

Мы поняли, но не скоро. Наше обучение продолжалось. Время было светлым и тягучим, как дикий мед. Бежала по небу блистающая колесница творящего свет Сурьи. Сменяли друг друга стражи утренней и вечерней зари — Ашвины, мелькали спицы в колесах их колесниц. Насыщаясь звездным нектаром, жирел властитель ночи Сома. А потом снова шла на убыль его сила. Иссушался, истончался профиль, исчезало его сытое благодушие, и он угрожал подступающей тьме острыми крутыми рогами.

Как ни напрягаю память, не могу отличить один день от другого, чтобы сказать: «Вот тогда мы прозрели».

Воспоминания об ашраме отлились в устойчивый образ подъема по нескончаемой лестнице, прорубленной во чреве горы от ее корней до блещущей вершины. И все тянутся вверх однообразные ступени, течет вниз лента серой стены, и воздух пахнет сгоревшим маслом и летучими мышами. Я монотонно переставляю ноги со ступеньки на ступеньку, уже не думая о конечной цели, а просто подчиняясь привычке. Вокруг гулкая пустота и мрак. Но на этой бесконечной лестнице я не один. Бок о бок со мной, неотступный, как тень на стене, вверх взбирается Митра. А где-то впереди виднеется фигура Учителя. Он идет, неторопясь, опустив голову, сосредоточив все свое внимание на бусинах сердоликовых четок. Камешки мелодично постукивают друг о друга, ловят в темноте рассеянные блики света, и кажется, что старческие пальцы перебирают горящие угольки, или от их прикосновения воспламеняется сам воздух пещерного тоннеля. Мы с Митрой спешим за этими всплесками света в руках Учителя и не можем догнать. Он не оборачивается, но мы чувствуем его заботу и внимание, неслышный зов, что не позволяет нам сесть отдохнуть или повернуть в отчаянии назад, ринуться вниз в темноту к привычной и надежной земле, из которой вышла и эта бесконечная лестница, и сама гора. А потом вдруг пришел момент, и мы почувствовали перемену. Ветер в лицо принес запахи жизни и простора, и алые полосы легли на стены пещеры, словно сверху протянуло нам свои руки негасимое солнце.

* * *

Однажды мирное течение нашей жизни нарушили неожиданные гости. Два всадника — мужчина и женщина, расседлав своих коней у подножия горы, поднялись по каменным ступеням к нашей пещере. Худой, горбоносый мужчина был одет в боевой панцирь, крепкий кожаный плащ, на широком ремне у левого бедра — ножны, отделанные серебром. Я принял его за кшатрия, живущего при дворе какого-нибудь великого владыки. Потом я взглянул на женщину. Не помню, какие одежды она носила, и были ли на ней украшения. Меня потряс необычайно белый тон кожи и черные брови, изогнутые, словно концы боевого лука, чуть продолговатые глаза, ясно смотревшие на мир из-под полуопущенных век. Впрочем, нас с Митрой они, кажется, не замечали. С Учителем прибывшие встретились, как со старым знакомым. Слуги поднесли путникам ключевую воду, помогли мужчине снять доспехи и проводили в одну из келий.

— Видал! Вот какие жены достаются настоящим воинам, — сказал Митра.

Почему-то меня эти слова разозлили.