Две Дианы

Сбоку стояло кресло секретаря суда, которому надлежало вызывать осужденных поименно и каждому оглашать приговор.

Площадь охраняли рота шотландских стрелков и личная стража короля.

После торжественной мессы в часовне святого Флорентина осужденных подвели к подножию эшафота. Рядом с ними шли монахи, убеждая их раскаяться, отказаться от своего вероисповедания. Но ни один из них не пожелал изменить своей вере. Они даже не отвечали монахам.

Между тем трибуны успели заполниться, за исключением средней трибуны. Король и королева, у которых чуть ли не силой вырвали согласие присутствовать при казни, заранее оговорили, что придут только к самому концу, к моменту казни главных зачинщиков мятежа.

В полдень началось аутодафе.

Когда первый из осужденных поднялся на эшафот, все остальные, дабы дать последнее утешение идущему на смерть и в то же время показать свою стойкость перед лицом врага и смерти, запели хором псалом:

Будь, Господь, благоприятен,
Величье нам Свое яви,
Твой образ, строг и благодатен,
Пусть светит нам лучом любви!

И после каждого песнопения слетала с плеч голова следующего осужденного. И так — раз за разом. Через час оставались в живых лишь двенадцать человек — главные руководители заговора.

Устроили перерыв: два палача слишком устали, к тому же к трибуне приближался король.

Лицо Франциска II было не просто бледно — оно приобрело землистый оттенок. Мария Стюарт села по правую, Екатерина Медичи — по левую руку от него. Кардинал Лотарингский уселся рядом с Екатериной, принц Конде занял место рядом с молодой королевой.

Когда принц Конде, такой же бледный, как и король, показался на трибуне, все двенадцать осужденных низко поклонились ему. Он им ответил тем же.

— Я всегда уважал смерть… — громко произнес он.

Королю подобного внимания не оказали: не раздалось ни единого выкрика в его честь. Он сразу же это заметил и нахмурился:

— Ах, кардинал, и зачем вы только притащили нас сюда!

Карл Лотарингский поднял руку, как бы подавая сигнал, и в толпе раздалось несколько разрозненных криков:

— Да здравствует король!

— Слышите, государь? — спросил кардинал.

Король только покачал головой:

— Я слышу, как несколько дураков всячески пытаются подчеркнуть всеобщее молчание.

Тем временем королевская трибуна заполнилась: один за другим появились братья короля, папский нунций, герцогиня де Гиз… Вслед за ними поднялся на трибуну и герцог Немур. Он был хмур и явно озабочен. Наконец в самой глубине трибуны расположились два человека, присутствие которых было так же странно, как и присутствие принца Конде. То были Амбруаз Парэ и Габриэль де Монтгомери. Разные причины привели их сюда. Амбруаза Парэ вызвал в Амбуаз герцог де Гиз, которого крайне беспокоило здоровье его венценосного племянника. Мария Стюарт, видевшая, как угнетает Франциска самая мысль об аутодафе, попросила хирурга быть на месте на тот случай, если королю станет худо.

Габриэль же пришел сюда со вполне определенным намерением: попытаться еще раз спасти того, кого топор палача должен был поразить последним, а именно юного отважного Кастельно де Шалосса. Габриэль винил себя в том, что своими собственными советами невольно привел его к гибели. Кастельно, как мы помним, сдался после того, как герцог Немур своей подписью обещал сохранить ему жизнь и свободу. А ныне… ныне ему предстояло быть обезглавленным.

Нужно отдать справедливость и герцогу Немуру: когда он увидел подобное пренебрежение к своей подписи, он вне себя от гнева и отчаяния три недели ходил от кардинала к герцогу, от королевы к королю и обратно, прося, доказывая, умоляя спасти его честь, а заодно и Кастельно. Но канцлер Оливье, к которому его направили, объявил ему, что король не может иметь обязательств перед мятежниками и никак не отвечает за обещания, данные от его имени.

Теперь он, как и Габриэль, пришел на это тягостное зрелище с тайной мыслью спасти Кастельно хоть в последнюю минуту.

Тем временем герцог де Гиз, восседавший на коне перед самой трибуной, дал знак, и снова застучал топор палача. За четверть часа скатилось еще восемь голов. Король был близок к обмороку.

Но вот у подножия эшафота осталось только четверо осужденных. Секретарь прочитал:

— Альбер Эдмон Роже, граф де Мазер, повинный в ереси, оскорблении величества и вооруженном покушении на особу короля!

— Неправда! — возразил граф де Мазер и, показав народу почерневшие руки и истерзанную пытками грудь, добавил: — Вот что сделали со мной именем короля! Но я знаю, что ему ничего об этом неизвестно, и поэтому — да здравствует король!

Голова его упала.

Трое последних протестантов, стоявшие у подножия эшафота, снова затянули псалом.

Секретарь суда не умолкал:

— Жан Луи Альберик, барон де Ронэ, повинный в ереси, оскорблении величества и в вооруженном покушении на особу короля!

— Ты и твой кардинал — подлые лжецы! — воскликнул Ронэ и положил голову на плаху.

— Робер Жан Ренэ Брикмо, граф де Вильмонжи, повинный в ереси… — продолжал секретарь свой кровавый перечень.