Две дороги

«Спустя три дня после казни Заимова в Плевене утром на могиле отца казненного обнаружена и изъята самодельная лента красного цвета с надписью: «Великому сыну славянства В. Заимову», а также цветы... В городе Сливене два офицера местного гарнизона (фамилии устанавливаются), находясь в ресторане, предложили всем присутствующим встать. На вопрос, по какому поводу, ответили: «Убит офицер нашего гарнизона». Большинство встали, хотя можно полагать, не зная о том, что офицеры явно имели в виду В. Заимова, некогда несшего службу в сливенском гарнизоне... Руководивший казнью Заимова капитан Радев получает письма с проклятиями и угрозами, хотя о его причастности к экзекуции знал очень узкий круг военных... Экзарх Стефан в воскресной проповеди говорил о безвинных жертвах, павших «от руки злодеев и иноземцев», а в поминальной части назвал среди других имя Владимир... Редактор лояльной газеты «Заря» получил анонимное письмо, в котором ему предлагалось поместить приложенное к письму траурное извещение о смерти Заимова. Извещение заканчивалось оскорбительными фразами в адрес царя Бориса, болгарского правительства, рейха и фюрера».

В главном управлении службы безопасности Германии на первой странице этой записки кто-то написал:

«Випперу. Почему сообщаете о бездействии местных властей и ни слова о собственных действиях?»

Тюремный телеграф сработал быстро, и Стоян Заимов уже на другой день узнал о казни отца. Не поверил. Еще накануне, когда его вели на прогулку, заключенный, убиравший коридор, сказал ему: «Твой отец на суде держится как герой». Потом, шагая по тесному кругу вытоптанного тюремного двора, Стоян думал об отце и ясно представлял себе его на суде. Последний раз он видел его на очной ставке — избитого, с окровавленными губами.

«Неужели он уже знал, что его ждет? — думал Стоян. — И хотел спасти меня любой ценой, но спасти». Он пытался тогда показать охранникам, что сын не разделяет его взгляды. Он снова подсказывал сыну выдавать себя за прогермански настроенного человека. И это, может быть, единственный случай в их жизни, когда Стоян не выполнил совет отца. Не мог выполнить! Он делал все, чтобы опровергнуть выдвинутые против него улики, запутывал следователей показаниями, требовавшими от них дополнительных проверок, разыгрывал из себя туповатого, плохо разбирающегося в политике офицера, не понимавшего, как могут быть расценены его поступки, словом, все, что угодно, но заявить, что он с немцами и, значит, против русских, он не мог. Когда его били, он твердил: «Все болгары не любят немцев... все».

— Как же все? А мы? Опять врешь? — кричал следователь...

Он все еще не верил в страшное известие и думал об отце: что, что с ним? Не может быть!.. Он передумал всю свою жизнь, свои отношения с отцом.

С необыкновенной ясностью он понимал теперь, что его решение вступить в тайную борьбу с фашистами было подготовлено отцом. Это он учил его быть честным перед собой, перед своим народом. Как же он, Стоян, мог после этого выполнить наивный совет отца, за которым была только любовь к сыну, только тревога за его жизнь?

В это утро разносчики еды, как всегда, подали ему через окошко кипяток и кусок хлеба. Когда он брал еду, один из разносчиков задержался и тихо сказал:

— Все честные болгары с тобой.

Это опять об отце. Но и тогда он еще не поверил. Они не посмеют!

Начав есть, он заметил, что к хлебной корочке прилепился клочок газеты. Осторожно отлепил его и прочел:

«Софийский военно-полевой суд приговором от 1 июня за шпионаж в пользу враждебной державы осудил софийских граждан Владимира Стоянова Заимова и Тодора Лулчева Прахова к смерти через расстрел, а Евгения Чемширова — к пожизненному заключению. Приговор приведен в исполнение».

Все... Все...

Еще раньше, когда Стоян надеялся на ошибку, он думал, что царь не допустит убить генерала, имя которого занесено в списки национальных героев Болгарии... Значит, посмели... Значит, так он был им опасен... Значит, не дрогнул он на суде, не пал на колени перед палачами. И это главный совет, который он давал своему сыну последними днями жизни... И смертью своей...

Он думал о том, что сейчас дома. Мать... сестренка... Как они будут теперь жить? Смогут ли? Теперь он их единственная опора... Какая опора? Еще одно их горе.

Скорей бы суд, чтобы все стало ясно.

А суд все откладывался, и обвинительное заключение не было ему вручено. Допросы давно прекратились. Стоян сам требовал вызова к следователю, он знал, что он скажет им об отце и о себе. Его словно пытали неизвестностью. Он не позволял себе расслабиться и готовился к суду.

Но шли дни, недели, месяцы, а пытка неизвестностью продолжалась.

В конце августа однажды утром за ним пришли тюремщики. Его вывели во двор, втолкнули в закрытую машину, и она тотчас тронулась.

Стоян решил, что палачи решили расправиться с ним без всякого суда, и не сводил глаз с сидевшего напротив жандарма. Ехали минут двадцать и привезли его в военную комендатуру.