Две дороги

В январе семнадцатого года пришел приказ об отправке курсантов авиашколы на фронт. Снова пришлось беспокоить генерала, и на этот раз пригодилась его дружба с гатчинским военным комендантом. Дружиловский превратился в преподавателя школы и на всякий случай был положен в лазарет. Он снова спасся от фронта и уже думал, что выбрался, наконец, на счастливую дорогу. Лежа в госпитале, строил планы, как он использует хранящиеся в банке 30 тысяч рублей, и почему-то чаще всего приходила в голову мысль завести в Питере собственный ресторан. Он видел себя — респектабельного, независимого, встречающего легким поклоном денежных клиентов. Странным образом генеральша в его мечтах, как правило, отсутствовала.

Никогда не забудет он то страшное утро... В палату вошла сестра милосердия и сказала не то испуганно, не то радостно, что в Петрограде революция. Больше она ничего не знала. Его сосед по палате, до гражданской жизни фабрикант, еще вчера лежачий больной, вскочил с постели и побежал звонить кому-то по телефону. Он вернулся в палату и, глядя на Дружиловского безумными глазами, сказал: «Все полетело к черту, царь свергнут». Он потребовал свою одежду и поспешно покинул госпиталь.

«Деньги! Что будет с ними?» — с ужасом подумал Дружиловский и на другое утро тоже ушел из госпиталя.

Банк работал как обычно. Чиновник быстро выдал ему справку о процентном начислении на его капитал. Он немного успокоился. Но, побродив по шумному и тревожному Петрограду, послушав, о чем говорит улица, снова пошел в банк и забрал деньги.

— Правильно делаете, все умные люди переводят деньги в ценности, — шепнул ему чиновник.

Что это значит и как это делается, Дружиловский толком не знал, но тяжелый сверток с деньгами безотчетно успокаивал.

В Гатчинской авиашколе, куда он вернулся, по случаю революции царила полная вольница. Каждый день митинги — одни говорят: войне конец; другие: надо воевать до победного конца. Поди разберись, что будет. А пока занятий в школе нет. Начальники первые отдают честь курсантам. На поверках отсутствует половина личного состава. Однажды срочно собрали всех, кто был на месте, и перед ними выступил сам Керенский. Он говорил час, а может, и больше. Дружиловский слушал его очень внимательно, но главного — что будет дальше? — так и не узнал. И оставалась главная тревога: что делать с деньгами?

Он съездил в Петроград, нашел там маклера, с помощью которого хотел перевести деньги в ценности. Он уже выяснил, что это такое. Но маклер, узнав, о какой сумме идет речь, потерял к нему всякий интерес и сказал, что такими мелкими операциями он не занимается.

— Как мелкими? Тридцать тысяч! — возмутился Дружиловский.

— На нынешнем рынке это мелочь, — ответил маклер.

Катастрофа с деньгами сильно его пришибла. Золотая его мечта сгорела в трижды проклятой революции. Все полетело к черту, и генеральша с ее домом оставалась для него единственным надежным убежищем от всех несчастий.

В школе революционная вольница вскоре кончилась. Офицеры снова кричали на курсантов и строго взыскивали за малейший проступок. Возобновились ежедневные занятия, строевая муштра, и опять возникли слухи о фронте — Керенский на каждом митинге умолял всех воевать до победного конца...

В воскресенье, когда Дружиловский валялся на постели у своей генеральши, явился Гарднер. Два с лишним месяца он пропадал неизвестно где и вдруг пожаловал. На своего счастливого соперника он не обратил никакого внимания, вызвал жену в другую комнату, и они там долго спорили о чем-то.

Дружиловский старался понять, о чем они говорят, но массивные дубовые двери слабо пропускали звуки. Потом все стихло.

Кира Николаевна, всхлипывая и утирая платочком слезы, вернулась в спальню.

— Разбойник... — Горько плача, она рассказала, что генерал отобрал сейчас у нее значительную часть ценностей.

Наступила глубокая осень. Генеральша порядком надоела Дружиловскому, но он привык к ее вкусным обедам, к ее мягкой просторной постели и даже к ее глупости — все вокруг было так шатко, так непонятно, а возле генеральши можно было прожить, пока кончится вся эта неразбериха.

Свершилась еще какая-то революция, и в школе появилась новая и грозная фигура — комиссар. Это был высокий худой человек с болезненно желтым лицом. Казалось, он никогда не снимал с себя скрипучей кожаной тужурки и маузера на ремне через плечо. Говорил он тихим голосом, а когда сердился, дергал шеей, будто ему вдруг становилось трудно дышать. В день своего появления он созвал персонал школы и всех курсантов в актовом зале.

Комиссар сидел за столом, покрытым красной материей, и сердито поглядывал на опоздавших. Над ним, на стене, где до недавнего времени долгие годы висел поясной портрет царя, остался светлый прямоугольник. Его пересекал лозунг на красном полотнище: «Вся власть Советам!»

В первом ряду никто сесть не решился. Все смотрели на комиссара, а он тоже вглядывался в зал прищуренными глазами и подергивал шеей.

В зале было очень тихо, и стало слышно, как скрипнула комиссарская кожанка, когда он вставал. Он медленно оглядел зал.