Две Юлии

Однажды — дело было еще осенью — в поздний час его мама позвонила в нашу дверь: светлая, хрупкая, она вошла в коридор с ворохом избыточных извинений и недоверчиво озиралась, будто сын мог прятаться здесь же, в прихожей, под плащами. Шерстнев в этот день сказал ей, что будет у меня, и, когда стало чересчур поздно, мама упросила отца вывезти из дальнего гаража «копейку» и отправиться за сыном. Шерстневы были обескуражены, отец быстро понял, что сцена затягивается, и потянул маму за локоть, она горько озиралась на меня из дверей, будто хотела спросить, почему же я не с ним, раз уж завлекаю его в такие поздние приключения. А этот бесстыдник, которого в тот день я даже не видел, где-то куражился и читал стихи. И все-таки, если бы теперь его разыскивали, то непременно навестили бы меня.

С утра я бросился к нему домой. Веселый, розоволицый, будто основательно выкупанный, он угощал чаем Литке, который не обратил на меня никакого внимания.

— Поразительный опыт, Шерстнев! Можно уже писать мемуаристику, заводить себе биографа, если ты, конечно, не против.

Шерстнев невозмутимо принял у меня свою сумку: вытащил из нее пустую бутылку и с горьким недоумением посмотрел мне в глаза, прямо в глубину еще отчетливых воспоминаний (время в голове не смело смещаться). Из других ценных вещей я спас еще горсть меди и пук исписанных ручек. Поэт рассказывал, что вечер ему понравился. Важернидзе читал хорошие стихи, но для шерстневского вечера они не подходили — в них слишком много школьных провокаций и нездоровый уклон то ли в коммунизм, то ли в низменный национализм.

— Коммунизменный национализм, — щедро восхищался Литке, — ты импровизируешь на ходу.

Шерстнев не возражал. Короче говоря, он не помнит, как оказался на улице, ему чудилось, что он вышел со всей толпой, а потом его остановил патруль — нет, не в скверике, вообще далеко оттуда, — он уверял, что у него был творческий вечер, что он не один и его проводят. В общем, сглазил. Его проводили в какое-то здание из красного кирпича на задворках, — вытянутое, как котельная, с крепким крыльцом, но совершенно ветхой и никогда не закрывающейся дверью, за которой хрипели с десяток пьяных людей. Шерстнев — не с идеальной выправкой, зато сам — стоял на ногах, поэтому с ним стали обращаться мягко. Отобрали все вещи, попросили раздеться догола и проводили в душевую. Добродушный санитар убеждал окатить его ледяной струей, но потом сошлись на теплом душе, под которым Шерстнев с удовольствием потоптался, удивляясь, почему в таком месте с него не сняли крестик. Потом его провели в палату, где пели и бормотали вполне опрятные люди, постельное белье было не хуже, чем в поезде, и с великим наслаждением он растянулся на панцирной сетке. Почему-то Шерстневу понравилась идея выспаться не дома, а в экзотическом месте. Но спать там было не принято, к нему обратились с расспросами.

— Люди были очень хорошие, — уверял Шерстнев. — Какое-то сообщество, где всем все друг в друге понятно. То есть нельзя слукавить. Я рассказал, что студент и поэт, и они хорошо это восприняли. И просили почитать им стихи.

— Это твоя экскурсия в мертвый дом, — радовался Литке. — Ты проходишь все необходимые стадии развития.

Хорошие люди не наградили Шерстнева вшами (вскоре, впрочем, выявился необъяснимый зуд на ногах), но снабдили целым ворохом омерзительных историй, которыми он щедро делился при любой возможности. В этой несвежей контрабанде брошенная женщина безуспешно умоляла кого-нибудь из пьяной компании переспать с ней; боксер-рогоносец с дуэльным снисхождением поил обидчика киселем из хозяйственного мыла и выпускал на улицу с продетой в рукава пальто шваброй; пьяный депутат без штанов, но в каракулевой шапке, ловил такси; человек с топором в голове подбегал к милиционеру и скромно ждал прибытия скорой помощи; и все в этом духе…

— Как же тебе не тошно? — спрашивал я, удивляясь собственной впечатлительности. — Это же не анекдоты, не народная мудрость, а человеческая жуть.

— В том-то и дело, что это не анекдоты. У людей такая жизнь, — мудро отвечал Шерстнев, — разве это не интересно?

— Если это и правда жизнь, а не гадкая приправа к пресным байкам, то разве не нужно от этого как можно быстрее избавляться? Разве такое должно быть?

— Почему бы и нет? — пожимал плечами Шерстнев. — Для нас это как иное измерение. Конечно, не дай бог в него попасть, но оно интересует как физическое явление: мир дополняется, становится больше. Люди же были хорошие.

— Становится больше целым измерением гадости? Это далеко от того, что рассказывали Дон Кихоту простые пастухи и дровосеки.

Шерстнев под одобрительные восклицания Литке внушал мне, что от такого смеха тоже должно быть весело, что он спасает, потому что мы смеемся, а не лезем этим жить. И как не смеяться, если все это не высосано из пальца, а построено на законах жизни.

— Я никак не мог предположить, например, что мыло — хорошее слабительное.

— Я убежден, — настаивал я, — что от того, чего не должно быть, не следует спасаться. Это надо отрицать! Смех может обезопасить, но при этом он узаконивает гадость.