Две Юлии

Вторая часто и избыточно много смеялась — всполохами, расточительными взмахами она высеивала смех, как сорняк, хотя еле уловимая улыбка у нее была очень привлекательной, и вот она-то оказывалась редкой, ускользающей, затененной. Эта улыбка очень напоминала Первую Юлию, но увидеть ее можно было только в момент зависания, рассеянной тоски, а Вторая в таком состоянии бывала не часто и поэтому неизменно рушилась в холодную смуту дробного хохота, щедро открывавшего верхние зубы. Улыбка была ценнее. Она вызывалась скорее неуверенностью, чем радостью ее носительницы. Вторая Юлия, будучи во многом осведомленной, дьявольски начитанной девицей, больше всего смеялась собственным шуткам. Мои старания, как правило, вызывали у нее только уважительное и нарочито умненькое внимание, не больше. Не помню ее хохочущей из-за действительно смешных вещей. Можно было сломать шею на вознесении порхающих острот, исполнении артистических историй, сочинении пленительных каламбуров, как вдруг моя сомнительная инфантильная плоскость испускала из нее столько солнца, лучи света били из влажных белков, зубов, дрожащих волос, что я не верил своему счастью и благодарил небо, которое с детства смешивало меня с примитивными видами детенышей, и теперь я был способен разгонять тучи.

И еще она думала, что наша дружба дает ей право превращать мое покорное, мягкое, шелковистое сердце в подушечку для острейших из несметного вороха ее шпилек. Весь этот набор до сих пор при мне, иглы ничуть не потускнели и тонко указывают живые места в моем чувствительном мире.

— Знаешь, чего не хватает человеку? — задорно вопрошала она. — Чтобы у него зубы, настроение и психологические качества восстанавливались, как оторванные лапки.

— Как у крабов?

— Нет, как у моих любимых птицеедов через три линьки. У них лапки тоже крабоватые, но такие пушистые. Я мечтаю завести себе парочку пауков, но мама против, и по ним чересчур много работ, так что такая тема не проходит для диплома. Природа сделала их слишком красивыми, поэтому с любовью восстанавливает им утраченные лапки.

Мы добрались до нужной ей конторы. Все подступы к крыльцу были засыпаны окурками, над которыми еще трое докуривали в спешке. Старушка со сдвинутым на затылок мохеровым беретом долго стояла перед табличкой, потом спросила у нас, здесь ли ЖЭК, комитет по детским делам или пенсионный фонд, ей требовалось попасть в любое из этих заведений. Кто-то из куривших открыл ей дверь, она тут же решила войти, держась за косяк так, будто взбиралась на подножку поезда.

— Ладно, — заметила Юлия, — раз ты такой скучный и больной, можешь ехать домой.

— Мы уже приехали. Я тебя довел до места, могу постоять с тобой в очереди, чтобы не было скучно, — предложил я, массируя щеку, будто в подтверждение своей решительности.

— Нет уж! — лукаво хохотнула она. — От твоего кислого вида у меня самой начинает ломить зубы.

И вдруг, вместо прощания, она притянула меня за бытовой галантностью согнутую руку и чмокнула в тут же онемевшую после этого щеку.

— Это за то, как ты славно отловил меня на дне рождения.

XII

Меня впустила Юлина мама: «Марочка пришел. Входи, входи!» — и тут же убежала на кухню, успевая поймать носком ноги ненадежный тапочек, будто управляла вихляющим бегством игрушечного автомобильчика. Я распаковал шею от вязаной белизны толстого шарфа, снял хрустящий пуховик и остался в отцовском пиджаке из светлого вельвета, все время ожидая выхода приветливой Юлии из своей комнаты.

Первая Юлия сидела в кресле, переставленном к окну. Шторы были почти сведены, одной ослепительной полоски хватало, чтобы рассекать ее плечо, освещать разворот книги и от него бросать отсвет на печально сосредоточенное лицо. Ноги поджаты, домашние джинсы закатаны широкой бледной манжетой, царапина по краю стопы, еще сохраняющей черноморский загар (не мешает разобраться, кого поранила Джема, — пишу я теперь, сравнив страницы). Она недовольно смотрела на меня исподлобья среди освещенных изнутри волос, не убирая книги, и ее челюсть была так благородно и красиво очерчена тенями, что она, как будто чувствуя это, специально продолжала сидеть, не двигаясь с места.

— Я без Шерстнева, — предупредил я весело, подходя к уродливой мельнице и переворачивая ее кровавое дно. Юлия продолжала смотреть на меня, ее книга опустилась на колени, из корешка выбивалась картонная начинка, ткань махрилась, одна из страниц была заложена высохшей веточкой яблони или жасмина — слишком мелкий смятый цветок и много темной листвы (неловкая плоскость позы, как во всех насильных захоронениях). Я подошел к книжной полке. Мою мельницу опять пришлось перевернуть.

— Можно мне тоже выбрать книгу?

Не говоря ни слова, она не сводила с меня злых глаз.

— Что читаешь? — спросил я, невольно проводя рукой перед пугающе внимательным лицом. Она читала все тот же том энтомолога с потрепанным корешком.