Две книги о войне

В двенадцатом часу ночи мы вернулись на команд­ный пункт батальона. Аппетит у меня был волчий. Основательно проголодался и Воронин. В землянке мерцала коптилка, в глубине землянки за полевым те­лефоном сидел связист и все вызывал «помидору». Воронин крикнул Никиту Свернигору, с удовольствием потер руки, сказал:

Поедим же сейчас огурчиков! Жаль, что нет по­мидоров. Салатик бы сделали...

Зашуршала плащ-палатка, и в землянку просуну­лась голова часового.

А Свернигоры нет, товарищ капитан. Как с обе­да ушел, так и не приходил еще. Не знаем, что даже подумать. Может быть, кока разбудить, ужинать, на­верное, хотите?

Кто это? — спросил Воронин.

А это я, часовой, комендор Алексеев.

Не узнал. Не приходил, говоришь? Не знаете даже, что подумать?

Так точно, товарищ капитан. Сказал, что часа через два будет, а прошло уже целых десять. Не слу­чилось ли что с ним...

Скажи коку, пусть накормит нас, пусть и чайку принесет, — оборвал разговор Воронин, и, когда заглох­ли гулкие шаги часового, он ударил кулаком по шат­кому столу: —Будь неладны эти огурцы! И зачем это я отпустил его в поселок?

А далеко ли до поселка? — спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

Близко. За это время можно было бы в Лодейное Поле сходить и обратно вернуться.

В голову лезли всякие мрачные мысли (на войне все может быть!), я чувствовал себя виноватым. Это я завел разговор о соленом и кислом; виноватым меня,

по-моему, считал и Воронин, потому что он избегал моего взгляда и как-то даже недружелюбно косился в мою сторону, но в землянку с подносом в руке вошел кок, накрыл стол, и мы сели ужинать.

Поужинав и принявшись за чай, мы снова загово­рили о Свернигоре. Комбат не на шутку забеспокоился о нем. Но, поразмыслив, что ночью он бессилен что-нибудь предпринять, сказал: «Утро вечера мудреней!», закурил и, не допив чай, лег на койку.

Нам не спалось, где-то недалеко ложились снаряды противника, от каждого разрыва земля осыпалась с по­толка, в землянке было душно, мы долго ворочались на своих койках, потом Воронин велел телефонисту узнать, куда бьют гитлеровцы, тот вызвал «репу», но «репа» ответила, что бьют не по ее участку, а по «по­мидоре», комбат повернулся на другой бок, и вскоре я услышал его свирепый храп и сам заснул.

Где же в это время пропадал и что делал Никита Свернигора? Вот что я потом узнал.

Придя в поселок за огурцами, он не застал там и половины населения: народ эвакуировался в Олонец и дальше на восток. Он обошел все дома, и безрезультат­но : огурцов нигде не было. Возвращаться же с пустыми руками было не в характере Свернигоры, и он долго сидел в доме у колхозного кузнеца и мучительно ду­мал: куда бы еще пойти?.. Поблизости, правда, были еще кое-какие деревеньки, можно было бы туда схо­дить, но старик кузнец предупредил, что и там уже никого нет, колхозы снялись с мест... Можно было бы сходить за двадцать километров в Олонец, но и в Олон­це, говорил кузнец, вряд ли он достанет огурцы, кол­хозникам не до того в это горячее военное лето.

И вот сидел Никита Свернигора и прикидывал, куда бы пойти за огурцами, когда в избу вошла под­слеповатая старуха с клюкой в руке, пропела:

Спасибо, Семенушка, на хлебе, на милостыне, кормилец, спасибо, спа-а-а-сибо-о-о-о.. . — И низко, в пояс, поклонилась Свернигоре.

Что тебе, бабушка? — спросил он.

Хлеба просят, беженцы, — сказал кузнец и по­дал старухе кусок хлеба.

Спасибо, Семен Васильевич, на хлебе, на мило­стыне, кормилец, спасибо, спа-а-а-сибо-о-о-о, — вновь пропела старуха и поклонилась Свернигоре.

Бабушка, да ведь меня не Семенушкой и не Се­меном Васильевичем величают! Да и благодарить его надо, — кивнул Никита на старика.

Мне бы немножко денежек, сыночек, далеко, го­ворят, от ворогов уходить надо, — выпрямилась стару­ха, — не чаяла, не думала, что на старости лет оста­нусь сиротой, и вот побираюсь по людям. Ох, ох, го­рюшко мое, ноженьки мои никудышные!

Свернигора достал из кармана деньги, протянул старухе червонец, спросил:

А из какой ты деревни будешь, бабушка? Нет ли у вас там огурцов? Вот скажи, что есть огурцы, — и тридцатки не пожалею!

С того берега она, там теперь враг, — сказал куз­нец.

Старуха, увидев, что в этой избе можно немного отдохнуть, присела на скамеечку, вытянула ноги, за­стонала :

Ох, ох, горюшко мое, ноженьки мои никудыш­ные! — Потом сказала: —Да как же не быть огурцам- то, милый ты мой сыночек, кадка трехведерная дома стоит, много и всего другого осталось этим антихри­стам фашистам...

Да что ты говоришь, бабушка! — Свернигора вскочил с места. — Побожиеь, что правда, а? Побо­жись, тридцатки не пожалею!

Старуха посмотрела вокруг себя и, не увидев икон, повернулась к окну, глядевшему на восток, и перекре­стилась, да и не раз, а раз десять!

Выслушав старуху, Свернигора весь загорелся, по­дробно расспросил ее о деревне, о ее доме и решил: он проберется на тот берег, в деревню, в дом, в котором жила старуха. Он достанет огурцы, выполнит приказа­ние командира!