Две королевы

Действительно, когда Елизавета после коронации, в этой короне, объявляющей мученичество, с державой в одной руке, со скипетром в другой села на трон рядом с мужем, Герберштейн пролез сквозь толпу и прошептал совет, а скорее приказ старого короля. Елизавета взглянула на мужа, не хотела показаться слабой в его глазах и отвечала:

– Нет, корона меня не обременяет, выдержу так до конца!

Во время богослужения Герберштейн три раза возвращался с этой миссией к Елизавете; тщетно. Напрасно воспитательница умоляла её издалека глазами, молодая королева не согнулась под этим бременем.

Наконец прозвучали последние песни, молодой король встал с трона и первым пошёл к замку, за ним молодая королева, старый король, Бона и нарядные дочки в конце. Обряд и богослужение протянулись так долго, а Сигизмунд Старый сам уже так устал и хотел пожалеть свою хрупкую невестку, что, кроме пиршества в замке для наиболее достойных гостей, ничего на этот день не планировалось.

За столом, помимо Сигизмунда, который старался пробудить веселье и хотел оживить беседу, давая знаки своим, чтобы молчания не допускали, ни на чьём лице беззаботного выражения видно не было. Вопросительно, тревожно поглядывали друг на друга, Бона не промолвила ни слова, Август сидел неподвижно рядом со своей женой. Иногда более громкий голос ксендза Самуэля, вынужденная улыбка гетмановой Тарновской прерывали упрямое молчание, которое тут же возвращалось свинцовым бременем. На лице молодой королевы ни грусти, ни озабоченности заметно не было, хотя, возможно, она глотала слёзы, заставляла себя улыбаться, обращала глаза к мужу.

Она повторяла себе:

– О! Он должен меня любить!

Для всех, не исключая Сигизмунда, это время, проведённое за столом, показалось невыносимо долгим, а когда наконец дали знак вставать, казалось, великое бремя упало с груди каждого. Взмахом руки отец позвал к себе молодую королеву и сказал ей по-немецки:

– Дорогое моё дитя, ты устала, я, старик, тоже… сегодня тебе нужен отдых, иди, отдохни одна, свободно, чтобы набраться сил на следующие дни, на турниры, на застолья, на танцы.

Она наклонилась, он поцеловал её в голову.

Молодая пани послушно тут же направилась к выходу, тщетно пытаясь попрощаться с королевой-матерью, которая чуть кивнула издалека головой в ответ на её поклон.

Август стоял в какой-то неопределённости, сделал пару шагов, но дамы, которые должны сопровождать молодую королеву, уже обступили её. Она только поглядела на мужа, прощаясь с ним взглядом, хотя она не была уверена, встретились ли их глаза.

Сразу же весь двор начал рассыпаться и комнаты опустели. Завтра было достаточно дел и готовились к последующим дням.

Дудич, который со своим отрядом придворных и слуг с утра был занят и едва издалека имел возможность поглядеть на своё божество, когда оно шло в костёл и возвращалось из него, наконец вечером, когда ему выдалась свободная минутка, выбрался из замковых стен подышать весенним воздухом.

До сих пор май был довольно ласков, не был ни слишком влажным, ни таким холодным, как спустя несколько дней.

Постоянно думая о Дземме, потому что сильнее, чем когда-либо решил добиваться её, Дудич сам не знал, как оказался у замковых ворот. Как-то машинально он отправился к городу. В тот момент, когда собирался войти в ворота, он услышал приветствие, и с чересчур любезной улыбкой с ним настойчиво поздоровался вчерашний венецианский купец.

– Как же это удачно случилось, – сказал он, – что я вас встретил. Знакомых у меня нет, я целый день брожу, ни с кем не перемолвившись. Никуда попасть было нельзя.

– А что вы хотели? – ответил Дубич. – Сегодня был самый тяжёлый день из всех; слава Богу, что после стола старый король дал нам и себе отдых.

– А молодые? – спросил с любопытством купец. – Пошли, небось, вместе?

Дудич усмехнулся и покачал головой.

– Молодая пани, должно быть, очень устала, – произнёс он, – а король, видимо, не спешит к жене.

Лицо итальянца выразило сильное недоумение.

– Возможно ли это? – спросил он. – Такая красивая и мила дама, молоденькая, воспитанная.

– Вы видели её? – прервал Дудич, которого в свою очередь эта похвала удивила.

Итальянец смешался.

– Я видел её только издалека, – сказал он, – но все повсюду это разглашают.

Какое-то время они шли к воротам молча. Купец взял

Дудича под руку, как если бы не хотел его отпустить, а он очень хотел продолжить разговор.

– С того времени, как я в Кракове, – сказал он через мгновение, – я постоянно сталкиваюсь с недомолвками и намёками, которых я толком не понимаю. И не удивительно, потому что я чужак, и вижу, что у вас на дворе нелегко всё понять, и тому, кто хочет приблизиться к людям, ступать должен осторожно. Не разделяются ли двор и страна на два лагеря?

Дудич, который не любил об этом много распространяться, в знак подтверждения только кивнул головой.

Купец улыбнулся.

– А вы, сударь, к какому лагерю себя относите?