Две коровы и фургон дури

Мы и домой поехали под дождем, и когда сели пить чай, он не прекратился. Даже когда мне пришло время навестить Сэм, дождь лупил с той же силой. Или даже сильнее. Пришлось ехать медленно, объезжая появившиеся на дороге огромные лужи. В больнице пациенты ходили со слегка обалдевшими лицами, как будто им только что сообщили какую-то приятную новость и они собирались устроить по этому поводу большую пьянку. На крыльце стояли смеющиеся сестры с сигаретами в руках, а в окнах виднелись лица больных, завороженно следящих за мутными струями, бегущими по придорожным канавам.

Сэм тоже сидела на подоконнике с чашкой чая и улыбалась небесам.

— Не могу поверить, что это наконец случилось! — сказала она. — Я боялась, что дождь уже никогда не пойдет.

— Знаю! Мы с отцом работали утром возле Стейпл-Кросс. Тучи набежали за считаные минуты. Пришли из-за гор. Грохотало так, что уши закладывало.

— Ух ты! Здорово было, да?

— Классно! Мы промокли до нитки, но нам было все равно.

— Я тоже хочу промокнуть до нитки, — сказала Сэм.

— Я тебе это обещаю, — сказал я, обнял ее за талию и поцеловал.

Так мы стояли у окна, глядя, как шквальный ветер, завывая, бросает целые пригоршни дождя в окна больницы. Подошла сестра и спросила, будет ли Сэм есть на полдник пирог с мясом, и Сэм, смеясь, попросила принести ей самый большой кусок пирога, а в придачу яблочный штрудель со сливками. Сестра тоже рассмеялась, пробормотав что-то о соблюдении диеты, а я впервые за много недель почувствовал, что беда отступила и что нависшие над Тонтоном грозовые облака втянули в себя черные тучи, нависавшие над моей головой, и, сложив их все вместе, завязали в свой мешок, сотканный из дыма и шелеста.

Глава 30

Пейзажи впечатываются в сознание навечно. Исподволь, потихоньку они входят в человека, становятся частью его самого, как волосы и руки, глаза и пальцы. Если иного человека отделить от его пейзажа, то причинишь такую же боль, как если бы ему отрезали, к примеру, нос. А потом отвези такого человека назад после разлуки — и от одного взгляда на родные пейзажи все его болезни и горести немедленно пройдут. Я для себя это давно выяснил, недаром годами читал «Нэшнл Джиографик» и смотрел документальные фильмы по телику. Не важно, что это за пейзаж — монгольская степь, камбоджийские джунгли, аризонская пустыня или еле видный из-за небоскребов горизонт Нью-Йорка, — целебная сила остается одинаковой. А мой пейзаж — это цепи округлых холмов и речные долины западной Англии, и когда, проснувшись поутру, я вижу поля, перелески и изгороди, то понимаю — я гляжу внутрь собственного сердца.

В первый день осени, когда ветер дул с запада, пригибая деревья, сестра сняла наконец повязку с головы Сэм. На лбу у нее остался темно-красный шрам, но сестры сказали, что он заживет и не будет очень заметен. А к концу года волосы отрастут, и Сэм снова станет как новенькая.

— В рубашке родилась, — сказал врач, — мы боялись, что все будет гораздо хуже.

— Все и так вышло не очень-то хорошо, — заметил я, и врач согласился со мной.

Еще через пару дней Сэм выписали из больницы. Я приехал в Тонтон, чтобы сопроводить ее домой. Мы сели на заднее сиденье больничной машины и всю дорогу молча улыбались, держась за руки. А когда мы доехали до вершины холма, Сэм попросила водителя высадить нас там, и оставшуюся часть пути мы прошли пешком.

В воздухе стояла водяная пыль, словно ожидание дождя, она вилась вокруг нас, оседая на лицах и руках. Мы прошагали по мокрой траве через церковный двор и остановились около тиса. Мы несколько раз прошли сквозь его расщепленные стволы, задержались внутри них и там обнялись. Я почувствовал силу дерева, передавшуюся мне, — как будто небольшие электрические разряды пробежали по ногам. Сэм задрожала.

— Ты чувствуешь? — прошептал я.

И она кивнула:

— Да… Кажется, да.

Дерево качало над нами ветвями, осыпая своими воспоминаниями, отголосками и отсветами всего, что оно запомнило за свою долгую-долгую жизнь.

Я подумал было рассказать Сэм кое-что из старинных историй тиса, например про поющих детей и ленточки, про ритуальные жертвоприношения и смеющихся богов, но не стал. Вместо этого я сказал:

— Когда ты была очень больна, мама научила меня одному заговору. Она думала, что это может тебе помочь.

— И что же это было?

— Я должен был закопать кусочек яблока у тебя под домом.

— А зачем?

— Потому что мне мама так велела.

— И что? Ты закопал его?

— Конечно, — сказал я. — Я всегда слушаюсь маму. Мы завернули за угол церкви и остановились перед входом в их коттедж. Я указал на маленький треугольник земли:

— Вот тут я его закопал.

Сэм взяла меня за руку.

— Спасибо, Эллиот, — сказала она, — спасибо за этот заговор.

— Я бы хотел больше помочь, но ведь я не доктор…

— Спасибо за то, что сделал.

Она вошла в коттедж, и я пошел следом. Дома никого не было, и мы сели за кухонный стол. Сэм сказала:

— Что будем делать?

— Не знаю. Чего бы ты хотела?

— У меня есть одна идея.

— Ты мне расскажешь?

— Конечно.

— Ну давай говори.

— Сначала пойдем наверх.

— Хорошо.