Две крепости

— Но за пределами света и знания у нее есть дно. Туда я в конце концов и попал, к самому основанию камня. Балрог все еще был со мной. Огонь его погас, но он превратился в покрытое слизью существо, силой превосходящее удава.

Мы боролись глубоко под землей, где не ведом ход времени. Вновь и вновь он бросался на меня, и вновь и вновь разил я его, пока наконец он не скрылся в темных переходах. Эти переходы сделаны не народом Дюрина, Гимли, сын Глойна. Глубоко, глубоко – глубже самых глубоких шахт гномов – землю точат безымянные существа. Даже Саурон не знает их. Они старше. Я долго блуждал там, но не стану рассказывать об этом, дабы не омрачить сияние дня. В этом отчаянном положении моей единственной надеждой стал мой противник, и я преследовал его, идя за ним по пятам. Он и привел меня снова к тайным ходам Кхазад-Дума – слишком хорошо он их знал. Мы поднимались, пока не достигли подножия Бесконечной Лестницы.

— Она давно затеряна, — вставил Гимли. — Многие говорят, что она существует лишь в легендах, а другие утверждают, будто она разрушена.

— Она существует и не разрушена, — продолжал Гэндальф, — спиралью из многих тысяч ступеней она поднимается из глубочайшего подземелья к высочайшей вершине и наконец приводит в башню Дюрина, вырубленную в скале Зиракзигиль – вершине Сильвертайна.

Там, над Келебдилем, было одинокое окошко в снегу, а перед ним узкая площадка, крошечный островок над туманным миром. Там сияло яростное солнце, но внизу все было скрыто облаками. Балрог выскочил наружу и, когда я последовал за ним, вновь возжег пламя. Некому было увидеть это, не то и спустя века о Битве На Вершине пели бы песни. — Неожиданно Гэндальф рассмеялся. — Но о чем бы говорилось в этих песнях? Те, кто глядел снизу, решили бы, что на вершине бушует буря. Они услышали бы удары грома и увидели бы молнии, ударявшие в Келебдиль и отскакивавшие огненными языками. Может быть, довольно? Большой столб дыма вздымался над нами, дыма и пара. Лед растекался ручьями. Я сбросил врага вниз, и он упал с огромной высоты и проломил склон горы там, где ударился о него. Затем тьма окутала меня, и я ушел за пределы рассудка и времени и блуждал по далеким дорогам, о которых не буду рассказывать.

Нагим вернулся я обратно – ненадолго, покуда не выполню, что должен, – и нагим лежал на вершине горы. Башня превратилась в пыль, окошко исчезло, разбитую лестницу завалило обгорелыми обломками камня. Я лежал один, позабытый, без надежды спастись с этого твердого рога Земли. Я лежал и глядел вверх, и звезды кружились над моей головой, и каждый день был длинным, как земной век. До моего слуха долетал слабый гул со всех земель – звуки рождения и смерти, песни и плача, и вечный стон камня, изнемогающего под непосильной тяжестью. Там и нашел меня в конце концов Гвайхир, Крылатый Владыка, подобрал и унес.

«Друг в беде, я осужден быть твоим бременем», — сказал я ему.

«Ты был бременем, — отвечал он, — но все изменилось. Теперь ты в моих когтях легче лебединого пера. Солнце просвечивает сквозь тебя. По совести, я думаю, я тебе не нужен: если бы мне вздумалось разжать когти, тебя подхватил бы ветер».

«Не дай мне упасть! — выдохнул я, снова ощущая в себе жизнь. — Неси меня в Лотлориен».

«Это и поручила мне госпожа Галадриель, пославшая меня искать тебя», — ответил Крылатый Владыка.

Так я оказался в Карас-Галадоне и обнаружил, что вы совсем недавно ушли оттуда. И я предался отдыху в безвременье той земли, где дни приносят здравие, а не тлен. Я нашел исцеление и обнаружил, что одет в белое. Я давал советы и сам получал их. Потом незнакомыми дорогами направился сюда и принес вам – не всем – вести. Арагорну меня просили передать следующее:

Элессар, Элессар! Где теперь твой народ?
Почему далеки так дьюндейны?
Близок час, когда выйдет забытый вперед,
И Серый отряд уже едет.
Но ведущая к Морю тропинка темна,
И дорога, тебе предстоящая, – Мертвых страна.

Леголасу она послала такие слова:

Леголас! Как долго жил ты весело и без забот!
Бойся крика птиц у Моря, у соленых дальних вод!
Если до тебя крик чаек ветер донесет —
Никогда уже покоя сердце эльфа не найдет.

Гэндальф замолчал и закрыл глаза.

— Значит, мне она ничего не передала? — спросил Гимли и опустил голову.

— Темны ее слова, — заметил Леголас, — и мало значат для тех, кто получил их.

— Это не утешение, — ответил Гимли.

— Так что же? Неужели вы хотели бы, чтобы она открыто говорила с вами о вашей смерти? — спросил Леголас.

— Да, если ей больше нечего было бы сказать.