Две любви

– Но это не все, разве не было женщины в вашей жизни… не было любви… особы, которая была для вас дороже всего, что вы потеряли?

Лёгкий румянец покрыл щеки Жильберта и тотчас же исчез.

– Её у меня тоже отняли, – сказал он тихим, но твёрдым голосом. – Это была дочь Арнольда Курбойля… Женясь на моей матери, он сделал из своей дочери мою сестру. Вы знаете закон церкви?

Элеонора раскрыла рот, чтобы отвечать, и тотчас закрыла его, не произнеся ни слова; её веки полузакрылись, заволакивая её загадочный взгляд. Если Жильберт Вард не знал, что церковь в подобных случаях соглашается на разрешение, зачем ему об этом говорить?

– Впрочем, – прибавил он, – я не могу теперь на ней жениться иначе, как силой похитив её у отца.

– Без сомнения, – ответила, все ещё раздумывая, королева. – Она белокурая?

– Нет, у неё чёрные волосы, – ответил Жильберт.

– Я хочу сказать, красива ли она? – возразила королева.

– Для меня, да, – сказал Жильберт. – Она самая красивая женщина в свете. Но иначе и быть не может. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил мне о ней. Она не так прекрасна, как ваше величество… её красота не лучезарна, не великолепна и не совершенна… Но на мои глаза она очаровательна…

– Я очень хотела бы её видеть, – прибавила королева.

Последовало молчание, и они снова начали ходить по-прежнему рядом, но рука Элеоноры уже не была в руке Жильберта. Она угадала, что глаза её спутника сосредоточились на далёком лице, что его рука жаждала пожатия не её руки, и лёгкая дрожь почти болезненного разочарования охватила все её существо; королева не привыкла встречать сопротивление, как в мелких, так и в крупных вопросах.

Красивый англичанин страшно притягивал её не одними только своими внешними качествами; какая-то тайна витала над ним, и со дня его приезда в Париж она испытывала необъяснимое, обаятельное любопытство, которое обещала себе рано или поздно удовлетворить. Теперь, узнав его жизнь, она ещё более полюбила Жильберта и почувствовала непреодолимое желание видеть молодую девушку, занявшую первое место в его существовании. Она старалась вызвать в своём воображении смуглое молодое лицо, о котором он говорил, но её мозг порождал лишь зловещее видение. Когда Жильберт вновь заговорил, она настолько была взволнована, что заметно вздрогнула.

– Ваше величество, вы ничего мне не прикажете? – спросил он. – Разве ничем не могу доказать мою благодарность?

– Ничего, я ничего от вас не потребую, – ответила она. – Будьте лишь истинным моим другом… другом, которому я могла бы довериться, с которым я могла бы говорить совсем искренно, как с собственной душой, и которому я могла бы сказать, как сердечно я ненавижу свой образ жизни.

Она произнесла последние слова порывисто, с увлечением и диким недовольством, такими же искренними, как её доводы.

– Каким образом ваша жизнь может быть вам ненавистна? – спросил Жильберт, глубоко удивлённый и далеко не узнавший её так же хорошо, как знала королева его.

– Как же жизни не быть для меня ненавистной, – сказала она, – когда все природные желания, заслуживающие труда существовать, заглушены, прежде чем пробудятся? О! Как часто желаю я быть мужчиной!

– Мужчины об этом пожалели бы, – возразил улыбаясь Жильберт.

Внезапно во время их разговора в воздухе раздался хор, певший латинскую молитву. Инстинктивно королева увлекла Жильберта под сень одного из устоев.

Он повиновался этому движению, с трудом понимая, что делает. Пение разлилось в воздухе, и минуту спустя показалась процессия, свернувшая к двери церкви. Все шли попарно, предводительствуемые лицом, нёсшим крест; первыми шли дети-певчие, одетые в белые и красные одежды, потом монахи-бенедиктинцы в чёрных одеждах, за ними следовали соборные патеры в фиолетовых суконных рясах и в стихарях из тонкого белого полотна. Все пели громко, с усердием, вкладывая в каждую ноту святого гимна жизнь и душу. Затем королева и Жильберт увидели из своего убежища приближавшийся балдахин из золотой парчи, который несли юноши в белых одеждах на шести золотых палках. Под балдахином шёл почтённый епископ, наполовину скрытый просторной вышитой мантией, из-под неё виднелась дароносица, которую он нёс с благоговением. Его выцветшие глаза были набожно устремлены на Святые Дары, в то время как губы шептали глухую молитву.

Когда балдахин поравнялся с местом, где стояла королева, процессия приостановилась.

Элеонора в своём убежище опустилась на колени, с глазами, устремлёнными на Святые Дары. Жильберт также встал на колено возле неё, преклоняя почтительно голову.