Две недели зимних четвергов

Прошел год. Отец все еще писал стихи, но теперь уже как бы по инерции. Иногда их печатали, чаще — увы… Но однажды пришла Надежда, за ней появилась и Решимость. Отец ходил возбужденный, какой-то стремительный. Наверное, таким он был в молодости, когда только начинал писать и будущая жизнь казалась ему яркой и прекрасной. Вскоре я понял причину этого. В забытом на столе блокноте были стихи, подписанные уже не Петром Пялиным, а… Маратом Булыгиным. Отец взял себе псевдоним. Он решил перехитрить время! Если не хотят печатать стихи Пялина, то может быть, нет, не так — должны, просто обязаны печатать стихи Булыгина! Ведь за ним будущее!

Отец не стал размениваться на журналы и газеты. Сосредоточенно поработав какое-то время, он собрал увесистую папку и победным шагом отнес ее в редакцию издательства. Сборник взяли, обещали посмотреть и сообщить свое мнение. В ожидании ответа отец совершенно не волновался. Он верил в победу, он предвкушал ее. Трубя под нос бравурные марши, он расхаживал по квартире, изредка торжествующе вскрикивая и потрясая сжатыми кулаками.

Прошла неделя. Ответа не было, и отец сам отправился в издательство. Конец того дня и месяц, последовавший за тем, мне и вспоминать не хочется. Стихи разгромили в пух и прах. И не только в этом издательстве, но и во всех остальных, куда убитый горем отец относил рукопись. Мало того: даже те журналы и газеты, которые в прошлом хоть изредка, но печатали отца, из нового сборника не взяли ни одного стихотворения.

Я читал рукопись. Не сказал бы, что разбираюсь в поэзии, но, на мой взгляд, новые стихи были ничуть не хуже старых. Вполне приличные рифмы, достойные темы. В них чувствовался прежний отец, полный сил и уверенности в себе. Изменилась лишь подпись.

Неудача сильно отразилась на отце. Он здорово сдал: внешне как-то сник, сгорбился, глаза потеряли блеск. Надежда ушла и, похоже, навсегда. Часами сидел он в кабинете, смотря невидяще в пространство. Может он искал причину неудачи? Не знаю. Мне так и не удалось разговорить его.

Финансовое положение нашей семьи катастрофически пошатнулось, и отец понял, что дальше так продолжаться не может. В один прекрасный день он сжег рукопись злосчастного сборника, решительно поклялся мне в том, что стихи писать больше не будет, и устроился на работу ночным сторожем. Сделал он это с видимым облегчением, и, как сам уверял неоднократно, его больше не тянуло к бумаге и перу.

Прожил отец недолго. Спустя какое-то время у него обнаружилась злокачественная опухоль, и через полгода его не стало.

Даже в последние свои дни он ни словом не вспомнил о Брисе и о своей неудачной попытке прославиться. Но если бы вы видели, какая боль отразилась на его лице, когда я сам случайно заговорил об этом! В тот день я дал себе клятву. Я поклялся прославить имя отца, сделать его бессмертным. Решение вызревало давно, я не мог успокоиться, пока не придумал План. Клятва была только приказом к действию.

Господи, каким дураком я был! Ведь стоило только задуматься над причиной неудачи отца, понять, почему так произошло! Но я был как упрямый слепец, который чувствует, что дорога под ногами идет в гору, знает, что гора эта может оборваться пропастью, но не поворачивает назад, а только ускоряет шаг.

Отец умер весной, когда до моих выпускных экзаменов в школе оставалось чуть больше месяца. Одноклассники строили планы на будущее, выбирали профессии. Меня это не волновало нисколько. Я твердо знал, что буду делать. И за все последующие годы ни разу ни на шаг не отступил от задуманного.

Я поступил в политехнический, на факультет электроники, и могу без ложной скромности сказать, что за всю историю факультета не было на нем более прилежного студента, чем я. Я не вылезал из читальных залов библиотек, ночами корпел над учебниками, на долгие часы засиживался в учебных лабораториях и мастерских. Стипендии не хватало, но я не шел по примеру однокурсников разгружать вагоны по ночам. Это отнимало время и лишало, сил. А я должен был приходить на занятия со свежей головой, чтобы ни одна крупица знаний не ускользнула.

Могу сказать больше: я не любил того, чем занимался. Нелюбимое дело тяжелее вдвойне. Но План стоил любых трудов!

Я задумал сделать ядвер! Да-да, починить машину Бриса! Но это не было самоцелью. Машина требовалась мне лишь как средство для исполнения плана.

Я сразу понял, что всех моих способностей, всего моего старания не хватит для того, чтобы понять принцип перемещения во времени. Постичь два века развития науки и техники один человек не может, даже потратив на это всю свою жизнь. Но в одном-то паршивом ядвере я должен был разобраться?! И я разобрался в нем…

Институт был благополучно закончен, я работал к тому времени в конструкторском бюро. И настал день, когда сделанный мной ядвер маленькая серебристая трубка, набитая электроникой — встал в свое гнездо в машине времени. Я вытащил машину из домика, устроился в седле и повернул переключатель.