Две повести

— Шуляк не убивал.

— А кто убил?

Зубаркин умел молчать, как тумба.

— Я вас спрашиваю, Зубаркин, если вы твердо говорите, что Чубасова убил не Шуляков, значит, вы знаете, кто убил. Назовите имя.

— Не видал.

— Зубаркин! Я еще раз напоминаю вам об ответственности за ложные показания.

Колесников полистал дело, чтобы вернуть ускользающее самообладание.

— Вы знали о преступлениях, которые совершил Чубасов во время оккупации?

— Какие преступления?

— Те, за которые он был осужден. Он служил старостой у немцев, предал партизан.

— Мало чего брешут.

— Значит, вы считали его хорошим человеком?

— А чего мне считать, не булгахтер.

— Ну, приехал он к вам, поселился. О чем меж вами разговор шел?

— Какой еще разговор?

— Говорили вы о чем-нибудь с Чубасовым?

— А чего говорить. Поставил пол-литру, опосля добавил, и весь разговор.

— Он жил у вас пять дней. Два дня никуда не выходил. Не говорил он вам, почему не выходит, кого боится?

— Не говорил.

— Послушайте, Зубаркин. Убили вашего двоюродного брата. Вы считаете, что он ни в чем не виноват. Значит, убили его ни за что. Так?

— По злости убили.

— Почему же вы не хотите помочь следствию? Как по-вашему, нужно убийцу наказать или пусть гуляет?

— Не видал.

— Не могли вы не видеть. Вы сидели рядом с Чубасовым у продмага, на одной скамейке. Сидели или не сидели?

— Ну, сидели.

— Расскажите, кого вы видели, когда пили на скамейке водку, кто проходил мимо?

— Всякие ходили.

— Назовите их.

— Бабы ходили.

— Какие бабы? Назовите фамилии.

— Наши бабы.

— Как их зовут?

— Ну, Нюшка ходила.

— Как ее фамилия?

— Ну, Нюшка, известно какая — Савельева.

— Очень хорошо. У вас отличная память. Еще кого помните.

— Никого больше.

— Как же вы не запомнили, если Чубасов приглашал проходящих выпить с ним. Кого он приглашал?

— А я почем знаю? То его дело, кого хотел, того звал.

— Но вы же сидели рядом.

— Ну, сидел.

— Тут же у скамейки его убили. Куда же вы смотрели?

— За угол пошел оправиться. Выхожу, а он лежит.

— Это вы придумали. Все равно должны были видеть убийцу.

— Вижу — Лавруха лежит. Чего мне по сторонам смотреть?

— Получается, что вы с убийцей заодно. Придется и вас привлекать к ответственности.

Зубаркин вытер рукавом глаз и с интересом спросил:

— А меня за что?

— Следствие покажет, за что. Или за пособничество, или за укрывательство. А может быть, никого, кроме вас, и не было. Может быть, это вы его с пьяных глаз пришибли.

Колесников знал, что подозрение против Зубаркина отпало сразу же. Множество свидетелей, хотя и не видевших преступника, твердо показывали, что Тимоха со своего места не вставал, ничего, кроме стакана, в руках не держал и на Чубасова не нападал. Хотя те же свидетели отзывались о Тимохе презрительно, как о ничтожном человеке, но мысль, что он мог убить Чубасова, вызывала у них смех. Им даже обидно было, что такое можно придумать.

Теперь, увидев Зубаркина, Колесников сам понял, что у этого истощенного пьяницы не хватит сил и для обычной драки. Но не мог же он не видеть преступника. Не мог! Как же заставить его говорить? Колесников перебирал в уме все известные приемы допроса и ничего не находил, кроме запрещенного законом. Ему хотелось обругать Тимоху, постучать кулаком по столу, нагнать на него страху, а еще бы лучше — посадить хотя бы на сутки, наверняка не выдержал бы и заговорил. От собственного бессилия Колесников еще больше злился на себя и на Тимоху.

— Зубаркин! Может быть, вы кого-нибудь боитесь и потому молчите? Может быть, вам пригрозили? Было такое?

— Кто грозился?

— Я не знаю кто. Я спрашиваю: требовал от вас кто-нибудь, чтобы вы говорили неправду?

— Не было.

— Чего же вы боитесь?

— Не видал.

— Не могли не видеть. Понимаете — не могли! Давайте вспомним. Мимо скамейки, на которой вы сидели, проходил человек с гаечным ключом в руках. Он стоял перед вами. Что он сказал?

Допрос начинался сызнова.

Долгие часы длился такой поединок. Десятки раз приходилось повторять одни и те же вопросы, по-разному их поворачивая, в надежде, что свидетелю надоест врать. Колесников менял тактику допроса. То он обращался к элементарной логике. Мало-мальски развитому и разумному человеку становится стыдно, когда он убеждается, что вранье противоречит простейшим доводам здравого смысла. Никому не хочется выглядеть идиотом. Зубаркин этого не боялся. Ему было все равно: идиот так идиот.

Колесников знал, что у каждого человека, даже у закоренелого преступника, есть свой предел сопротивляемости. Не раз в тех случаях, когда отказывала логика, он находил уязвимую точку в душе допрашиваемого, которая помогала резко изменить всю картину допроса. У Зубаркина не было ни самолюбия, ни совести, ни родственных привязанностей. Какая-то непонятная сила заставляла его скрывать все, что он видел и знал.