Две повести о любви

Три ошибки! Во-первых, это был испанец, тот, который женился. Он защищал Мадрид, потом бежал во Францию, там подцепил француженку и сделал ей ребенка. Потом его сцапали немцы и приволокли сюда. Когда ребенок стал постарше, а испанец все еще сидел в лагере, женщина начала требовать, чтобы он на ней женился. И направила господину рейхсфюреру СС лично свое прошение. Гиммлер возмутился: что за халатность в новой Европе! Немедленно жениться! Во-вторых, француженку тут же притащили в лагерь вместе с ребенком, где с испанца тем временем стянули арестантскую полосатую робу и засунули его в элегантный костюм, который лагерный капо собственноручно погладил в прачечной, на шею накинули галстук, прекрасно подобранный по цвету, и свадьбу можно было начинать. В-третьих, оркестр благополучно сыграл, правда, только после бракосочетания, когда новобрачных отправили в отдел криминалистической техники, чтобы сделать свадебные фотографии: она с букетиком гиацинтов и ребенком на руках, он с гордо выпяченной грудью. За ними шагала музыкальная капелла и играла что было мочи, несмотря на вопли эсэсовца с кухни, который страшно чертыхался: вместо того чтобы картошку чистить, в рабочее время музицируют! Ну я вам покажу! Мой суп стоит без картошки! Я вас всех в гробу видал… Дружки пытались его утихомирить: это ж приказ прямо из Берлина! А похлебку можно разок и без картошки на стол подать. Снимки новобрачных тем временем были готовы, а им самим разрешили удалиться в бордель, который для них освободили на одну ночь. На следующий день француженку выпроводили назад во Францию, а испанец в своей драной куртке опять пошел вкалывать. Зато всех эсэсовцев в лагере распирало от гордости: у нас в Аушвице можно даже жениться!

Лагерный бордель находился в блоке под номером 24, на втором этаже. Он состоял из восемнадцати камер, в которых выполняли свою работу двенадцать немецких и шесть польских проституток. Большинство женщин носило черный треугольник, они и раньше занимались проституцией. Но были и такие, которые вызвались исключительно от отчаяния. Еда была лучше, а по ночам мужчины приносили подарки. Был случай с одной семнадцатилетней девушкой, умолявшей начальника женского лагеря Биркенау, хаупштурмфюрера Гёслера, направить ее в бордель. Она еще ни разу не спала с мужчиной, но ради спасения своей жизни была готова на это. Гёслер был так растроган собственной жалостью, что распорядился перевести девушку на более легкую работу. Был еще другой случай. Один поляк, возвращаясь вечером после работы в барак, увидел в окне борделя свою жену, а до этого он даже не знал, что она тоже в лагере.

Среди политзаключенных считалось позорным ходить в бордель. Для этого был нужен купон, его сдавали на входе. Ими капо снабжали только тех, кто для них что-нибудь «организовал». В приемной сидел санитар-эсэсовец, который делал им укол. Через четверть часа они должны были выйти. Я знал, как бордель выглядел изнутри, потому что осенью сорок третьего наша команда расписывала стены комнат. Один голландский еврей, очень способный художник, по приказу лагерного коменданта рисовал на стенах обнаженных или полуобнаженных женщин, словом, то, что нацисты понимали под эротикой. Я думаю, эсэсовцев от души позабавила идея поместить новобрачных именно в бордель. Нас это нисколько не смутило, напротив, свадьба была как погружение в нормальную жизнь, которой мы давно были лишены. Мы причислили ее к нашим патриотическим завоеваниям, рассматривая как акт самоутверждения, быть может, даже как компенсацию наших поражений задним числом. Мы не учли, какой убийственный эффект это должно было произвести на наших польских товарищей.

За ваше благополучие, Руди!

Все вдруг стало совсем другим. Мы сидели в подвале вещевого склада, завесив окна и заперев дверь в блок. У нас было что поесть. Было что выпить. Я даже закурил сигарету. Его глаза блестели. Людвиг тоже весь сиял. Как все было, Руди, расскажи, наконец, с самого начала по порядку.

Пока смерть не разлучит вас.

Но в тот вечер он был мыслями далек от нас. Я никогда не помышлял о бегстве. Тот, кто бежит, подвергает опасности оставшихся. Но когда мы с Эрнстом Бургером поздно ночью шли по лагерной улице к нашему бараку, решение созрело. В нас зародилось желание бежать, ибо теперь мы знали, что мы живы. Свадьба была неопровержимым доказательством нашего существования.

3. ТИШИНА