Две Ревекки

— Я так и думала, так и думала… вы не виноваты. Это от слабости, иногда в голову попадают смешные мысли.

Наконец она встала, но не могла ступить, оперлась на стол и пробормотала смущенно:

— Ногу отсидела!

Травин заметил, как быстро билась теперь уже на розовой руке неровная жила.

— Однако совсем светло. Будет прелестный день. Вы, Павел Михайлович, не занимайте сегодняшнего вечера, у меня есть один план. Я думаю, ничто не помешает ему осуществиться.

— План?

— Да… прогулка и не более. Вы непременно должны принять в ней участие. Если вы не свободны, нужно будет ее отложить.

— Я, кажется, не занят.

— Отлично. Теперь спокойной ночи. Ужасно засиживаться всегда. Ложитесь скорей, не убирайте. До свиданья.

Она все стояла, опершись на стол, попробовала ступить еще раз и проговорила, сморщив нос:

— Вот отсидела ногу.

— Позвольте, я вам помогу.

— Пожалуй.

Она оперлась на его руку и, прихрамывая, пошла по гостиной и коридорчику до дверей кухонных. Травин провел ее и по лестнице до их квартиры и до ее комнаты. У дверей они простились. Пока Ревекка говорила с ним, приоткрыв двери, Павел Михайлович рассеянно смотрел на два закисеенных окна, белую мебель и белую (странно белую) нетронутую постель, будто для умершей.

Глава 9

День был, действительно, прелестен, как обещало утро. Еще не побледневшая от летнего жара, непривычная, сама словно удивленная синева стояла над медленным, влажным воздухом. Ветра не было, и облака, безо всякой розоватой дымки, ясно и прямо лежали неописуемой белизной. Радость была торжественной и несуетной.

Травин был словно разбитым после вчерашнего разговора. При взгляде на необыкновенную важность неба, более архитектурного, чем когда бы то ни было, сладкое и тревожное, очень ответственное какое-то чувство говорило ему, что вчерашнее объятие и любовь Ревекки не сон, но чем непонятнее, тем необъяснимее для него они были.

Он не пошел к Анне Петровне, которую он любил, даже не вспомнил, что она в квартире генерала Яхонтова, где все так прочно и незыблемо, может быть, предается самой бесформенной, самой дикой печали. Встал он поздно и все время ждал тихонько какого-то происшествия. Часов в пять в комнату постучали. Павел Михаилович так взволновался, что не мог даже сказать «войдите».

«Так, наверное, стучат в двери осужденного, чтобы вести его на казнь!» — быстро подумалось ему. Он вскочил, оправил постели, но молчал. Постучались еще раз. За дверями тихо звенели шпоры и весело смеялась Ревекка. Наконец двери открылись. У обоих вошедших были сияющие лица, даже Стремин потерял, казалось, врожденное ему надменное и печальное выражение. Ревекка была вся в белом, с яркой желтой лентой у плеч. Говорили весело, но не шумно, не торопливо. Как и погода, были радостны, но важность и непоправимость неизвестного решения делали несколько задумчивой эту веселость.

— Вы спали? Мы стучали, никакого ответа, простите, что мы так ворвались. Мы с Андреем Викторовичем вас похищаем. Смотрите, какой чудный день. Прогулка удастся на славу. Нам всем не мешает развлечься от всевозможных сложностей. На сегодня забудем все истории и поедемте кататься на лодке.

Ревекка говорила отрывисто и быстро, словно боясь, чтобы Травин не прервал ее. Блеск и радостная улыбка не сходили с ее лица, хотя и имели какой-то насильственный, внешний характер. Стремин был радостен гораздо проще, и смущенность его улыбки происходила, по-видимому, только от непривычки к веселому настроению. Он стыдился быть счастливым, как будто он от этого глупел. Известная стесненность чувствовалась в обоих, как бывает у жениха и невесты или у только что благополучно объяснившихся влюбленных.

— Как вы сияете! — заметил Павел.

Ревекка быстро глянула на офицера и воскликнула:

— Андрюша… (Андрюша!) я забыла у онкеля сумочку. Принесите ее сюда, будьте добры.

Стремин некстати рассмеялся почти громко и легкими шагами вышел за дверь. Девушка приблизилась к Травину и быстро-быстро заговорила, торопясь поспеть в эти пять минут все рассказать:

— Сияем. Он счастлив, его фикция осуществилась, может быть, и моя тоже близка к осуществлению.

— Вы обвенчались? — почти с страхом спросил Павел.

— Нет-нет. Сегодня вторник[11].

— Что же тогда? Я не понимаю. Вы — жених и невеста.

— Почти. Но это не важно, раз сегодня… состоится эта прогулка.

— Почему?

— Долго объяснять. Вы все увидите, все поймете сами.

— Сегодня?

— Да-да. Вот еще что. Я, может быть, совершила дурной поступок с точки зрения общепринятой морали, но, понимаете, это не важно. А важно, что сделанное мною сделано крепко. Вы можете быть покойны.

— Как мне быть покойным, когда вы вся дрожите!

— Стоит ли обращать на это внимание! Разве у мученика не могло быть флюса?

— Послушайте, милая Ревекка, я последний раз вас спрашиваю: не литература ли все это? Было бы невыразимо жаль, если бы литература, выдумка имела какие-нибудь невыдуманные и непоправимые жизненные последствия…