Две Ревекки

Ревекку вытащил Стремин, лодочник спас Травина, гребли к ближайшему берегу торопливо, с трудом. В каком-то незнакомом леску пристали. Три-четыре случайных человека безучастно помогали приводить в чувство как-то сразу посиневшую девушку. Мокрый и дрожащий Травин смотрел, как во сне. Усилия оказались тщетными. Дребезжащий извозчик ждал, лошадь косилась и ржала, и старик хлестал ее по впалым бокам. Солнце совсем садилось. Какие-то более старые, древние воспоминания кружились в голове Павла Михайловича настойчиво, как вагнеровский мотив Рейна[13].

— И я, и я! — закричал он, когда тело осторожно клали на неудобную пролетку.

— Конечно, и вы! — серьезно ответил Стремин, будто только сейчас заметил Травина. Его лицо было серьезно и страшно бледно, бледнее утопленницы. (Боже мой! Боже мой, утопленницы! Г<осподин> Векин — утопленница! Что будет с онкелем без его полицмейстера? Что будет со всеми нами?)

Трясясь через весь город (ехал ли с ними, с ним и с Ревеккой, городовой или Стремин, он не помнил), Травин все ждал, когда к нему спустится покой. Желтые ленты жалко прилипли ко вдруг высохшей, плоской груди, обтянутой мокрым платьем. Конечно, ехал Стремин, и, конечно, он взят накрепко, как говорила покойная. Значит, Анна Петровна свободна?! Теперь это казалось чудовищным. Травин быстро и мелко закрестился на цыганскую церковь. Инвалид у богадельни закрестился, кажется, на них. Вдруг он услышал голос офицера. К удивлению, тот говорил вполне вразумительно:

— Я завезу вас домой. Вам нужно лечь. И потом, вам нельзя слишком долго оставаться с нами. У вас жар, и вы дрожите.

— А она? А она? — забился Травин.

— О Ревекке Семеновне не беспокойтесь: я остаюсь при ней.

Да, тут уже нет ему места. Но ведь он ни в чем не виноват! Всю жизнь он отдал бы, чтобы желтая лента снова трепетала, делая более прозрачным милое, розовое лицо.

Глава 10

Прошли недели. Павел Михайлович пришел в себя. Его посещал Стремин. От него он узнал о похоронах Ревекки, о смерти онкеля Сименса; о дочери генерала Яхонтова — ни слова, будто ее не было на свете. Ревекка была права. Травину хотелось рассказать всё офицеру, разрушить его серьезные и романтические иллюзии, но лукавый розовый рот, чудилось, ему шептал «секрет, чур», и палец к нему предостерегательно и шутливо прикасался, заставляя молчать.

В передней стояли приготовленные сундуки. Анна Петровна была в черном, как в трауре. Оставя открытым комод, она подошла к Травину и заговорила вполголоса, мерно:

— Хорошо, что вы поправились. Я не была у вас, мне было бы тяжело вас видеть, но я посылала узнавать о вашем здоровье. Я ведь все знаю. Утром того дня несчастная мне писала, радуясь, как хорошо она все устроила. Если она видит всех нас, ей нечему радоваться. Все разбито из-за детского сумасбродства. Может быть, у вас тоже есть надежда, вы поверили вашей спасительнице. Напрасно. Теперь я вас ненавижу. Конечно, время все излечивает, я уезжаю надолго, Бог знает, как и когда мы встретимся. Мне жалко вас до слез, но мне и самое себя жалко. Я не героиня. И потому уходите, Павлуша, скорее.

И она снова нагнулась к комоду.

Текст печатается по беловому автографу: РГАЛИ. Ф. 232. On. 1. № 21. Л. 45-156. (Первая часть архивной единицы хранения, л. 1-44, является беловым автографом повести М. Кузмина «Картонный домик».)

На титульном листе автор зафиксировал время работы над повестью: «1917 ноябрь-декабрь | 1918 январь-февраль); там же, но другою рукой сделаны пометы: «Альманах „Эпоха" | Кожебаткин». В конце текст подписан «М. Кузмин».

При подготовке текста публикаторы постарались максимально приблизить орфографию и пунктуацию к современным нормам русского языка, сохранив особенности авторского написания и произношения.

Сердечно благодарим коллегу Александру Пахомову за предоставление текста Дневника М. Кузмина, готовящегося ею к печати (Издательство Ивана Лимбаха).

Кузмин. Две Ревекки. Прага: Митин журнал; Краснодар: Асебия, 2024.