Две силы

Товарищ Берман от времени до времени, впрочем, очень редко, считал необходимым преподавать своим сотрудникам некоторые основы, на которых зиждилась человеколюбивая деятельность подчиненного ему учреждения. В область высокой политики Берман при этом не вдавался никогда, сотрудники были благодарны ему и за это. Обычно говорилось о товарищеской спайке, сотрудники слушали, молчали и даже не улыбались. Иногда говорилось о железной дисциплине партии и НКВД, тут улыбаться и вовсе не было поводов. Иногда Берман подчёркивал ключевую позицию, которую занимало данное учреждение в общей системе власти, требовал выдержки, спокойствия, стальных нервов и говорил даже и о физкультуре. Сотрудники смотрели на чахлое насекомое тело товарища Бермана, вспоминали его странные папиросы и запах какого-то наркотика, который вечно вносил с собою Берман, слушали с деревянно-внимательными лицами и, как на всяких собраниях и прочем, ждали только одного – конца. К счастью для сотрудников, Берман не стремился пожинать лавров красноречия и редко говорил больше двух-трёх минут. Но и от этих двух-трёх минут у аудитории оставалось чувство какой-то жути, что, собственно, Берман и имел в виду.

Особенно нелепы были призывы к физкультуре: “Нам, чекистам необходимо железное здоровье”. По лицу Бермана трудно было определить, сколько ему лет: может быть тридцать, а может быть и шестьдесят. Он был похож на преждевременно состарившегося тарантула, но кто мог бы сказать, когда именно тарантулу полагается стареть? Во всяком случае, для того, чтобы подать сотрудникам личный пример, Берман не ежедневно, но довольно часто, отправлялся на прогулку. Ему подавали огромную открытую машину. Рядом с шофёром сидел телохранитель. Остальные пять телохранителей следовали на другой машине, шагах в двухстах от первой; Берман упорно запрещал лишнюю охрану, учреждение так же упорно не слушало его запретов, и Берман знал, что никто их и слушать не будет, всё это входило в рутину ведомства, и нарушение этой рутины могло бы иметь для нарушителей очень тяжкие последствия. Раз созданное учреждение, казалось, продолжало жить собственной жизнью, подчинённой каким-то собственным законам и строило свой быт и свои клетки почти органически.

В этот, столь богатый событиями день, Берман решил поехать на прогулку. Была подана машина, официальный телохранитель уже сидел рядом с шофёром, неофициальных пять уже усаживались в свою машину где-то за предполагаемыми пределами взоров товарища Бермана, и физкультурная экспедиция двинулась по улицам Неёлова. Маршрут был тоже “установлен навсегда”, не столько по соображениям рутины, сколько по состоянию мостовых и дорог: ни по какому иному маршруту на машине проехать было нельзя, не рискуя рессорами автомобилей. Благодарное население Неёлова предпочитало сворачивать с дороги, кроме беспризорников, для которых никакие законы писаны не были, и которые, тоже уже по традиции, завидев любую машину, имевшую особо привилегированный вид, устремлялись к ней, рискуя попасть под колёса и выпрашивая папиросу.

Так случилось и на этот раз. Когда машина товарища Бермана на повороте замедлила ход, какой-то беспризорник, завёрнутый в невообразимое даже и для социалистического рая тряпьё, вскочил на подножку машины и, протягивая свою грязную руку, больше похожую на высохшую птичью лапу, провизжал:

– Дяденька, дай папироску!

Из птичьих пальцев мальчишки на сиденье рядом с Берманом упал какой-то клочок бумаги. Берман накрыл его правым локтём, левой рукой полез в карман и выбросил на мостовою пару папирос, это тоже была традиция, так средневековые короли бросали в толпу цехины, дукаты и талеры.

– Спасибо, дяденька! А я! – беспризорник спрыгнул с подножки и бросился к папиросам, на которые уже насела кучка его сотоварищей. Машина завернула за угол, и уличная идиллия осталась позади товарища Бермана.

Клочок бумажки жег Бермановский локоть. Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их “авоське” или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен. Поэтому бумажка не была замечена никем, кроме товарища Бермана. Поправляясь в сидении, товарищ Берман осторожно переложил бумажку в карман. Машина выехала за город. Берман вышел на шоссе или, вернее, просёлок, который только очень отдаленно был похож на шоссе, но который всё-таки кое-как был подсыпан для автомобильного движения, посидел на обочине дороги, выкурил ещё одну папиросу и влез в машину. На этом гигиеническое мероприятие товарища Бермана обычно и заканчивались.

Вернувшись в свой кабинет, Берман достал бумажку. На ней заглавными квадратными буквами стояло: “условие Дубина перевала будет выполнено”.

На своем лбу товарищ Берман почувствовал нечто вроде холодного пота. Это могло означать только одно: Дубин арестован, и Светлов требует его освобождения. Кто-то и где-то железной рукой сжал Бермановское Кощеево яйцо. Что делать?