Две жены господина Н.

Когда я взглянул в лицо женщины, которой давал когда-то перед алтарем обеты верности и с которой прожил несколько лет, я понял, что не смогу ее убить. Какими красивыми были ее черты в освещении теплого огонька настольной лампы, какой покой выражало ее лицо во сне! Я смотрел, не решаясь ударить. Время шло. Я чувствовал, что решимость меня совершенно покинула. Но тут Надя взяла стамеску из моих рук…

Первым ударом она воткнула отточенное лезвие в горло Матильды. Та еле слышно захрипела. Брызнула кровь… Я мог поклясться, что все кончено, но Надя снова и снова с диким наслаждением втыкала стамеску в тело соперницы. Если бы я не остановил ее, было бы не три раны на теле, а много больше.

И тут началось самое страшное. Надя повернула ко мне лицо — никогда не забуду это дикое выражение радости, счастья, почти экстаза на ее лице, забрызганном мелкими каплями крови, — и сказала:

— Все. Теперь ты мой навсегда. Как приятно было убить эту гадину! Как это возбуждает…

Она бросилась ко мне и стала покрывать мое лицо жадными поцелуями, потом схватила пеньюар моей жены, кинула его на пол, упала на него и потянула меня к себе. Никогда ее ласки не были такими безумными, такими страстными…

Все смешалось — страх, любовь, наслаждение, отвращение… Мы предавались любви возле еще не остывшего, истекающего кровью тела моей жены, и потом Надя призналась, что только там она испытала настоящую, испепеляющую страсть.

Затем мы бегом вернулись к реке и сели в нашу лодку. Пока я греб, Надя кое-как замыла речной водой кровавые пятнышки на своем платье. Надо сказать, свежая кровь отмылась на редкость легко…

Только когда мы вернулись к гостям, я вспомнил, что измятый и испачканный пеньюар моей убитой жены остался на полу в ее спальне. Но при осмотре места преступления его не нашли…

— Ваша горничная Прасковья Губина, обнаружив тело убитой хозяйки, нашла и ее пеньюар с красноречивыми следами любовной сцены и спрятала его, чтобы не опозорить свою госпожу.

— Да, господин Колычев, вы основательно покопались в нашем грязном белье. Впрочем, теперь это все уже неважно.

— Я прошу вас продолжать.

— Меня с Надиных именин вызвали домой — в мое отсутствие неизвестный убийца зарезал мою жену. Ужас и отчаяние к тому моменту полностью овладели мной, нервы были в страшном напряжении, и мне не составило большого труда изобразить потрясение. Я даже хлопнулся в натуральный обморок… Как же горячо все мне тогда сочувствовали!

Осудили за убийство, конечно же, стекольщика. Когда мы кинули рядом с пьяницей его сапоги, Надя еще и сунула ему за пазуху какой-то узелок. Оказалось, она прихватила кое-что из украшений Матильды, даже вынула сережки из ушей убитой женщины. Это было отвратительно, но послужило главной уликой — дурачок Тихон, пустившись в бега, не догадался избавиться от подброшенных ему золотых безделушек…

Меня же обстоятельства этого дела вынудили погрузиться в такую черную меланхолию, что я стал производить впечатление сумасшедшего. Всем казалось, что я обезумел от горя из-за потери жены, и меня отправили в психиатрическую лечебницу.

Если бы эти люди знали, что я пережил, когда смотрел, как Надя в экстазе наносит раны моей одурманенной снотворным жене, они поняли бы, почему я не хочу ни с кем говорить, никого видеть, а сижу часами один, погруженный в свои мысли.

Постепенно эта внутренняя душевная боль отпустила меня. Но Надя держала меня крепко. Я был вынужден жениться на ней — нас связывала страшная, кровавая тайна, деваться мне было некуда.

Церковное венчание, алтарь, флердоранж, кольца, свечи, цветы, гости — Надины мечты осуществились. Мы вместе уехали за границу. Я думал, что все самое страшное уже позади, можно забыть обо всем и начать жизнь заново. Но смертные грехи висят на наших душах, как кандалы, и никакой новой жизни не будет. Будет все та же, старая, страшная и даже еще страшнее, чем прежде…

Обычные радости семейной жизни, которых она так жаждала, вскоре наскучили Наде. Ни путешествие по Европе, по красивейшим городам мира, ни лучшие театры и картинные галереи, ни роскошные модные магазины, ни знакомства с интересными людьми не могли развлечь ее.

Ей хотелось вновь пережить экстаз, испытанный некогда в Демьянове в момент убийства Матильды. И это желание просто-таки лишило ее рассудка…

Она долго сдерживала себя, но однажды в Швейцарских Альпах убила ночью какую-то крестьянскую девушку, неизвестную ей и ни в чем не виноватую… Мной овладел ужас. Надя сошла с ума. Обратиться к специалистам по психиатрии за помощью было нельзя, не сознавшись в убийстве жены, а Надина болезнь прогрессировала.

Мы переехали в Италию. В Венеции и Генуе осталось еще два трупа молодых женщин, погибших от ее руки. На Надю подозрение никогда не падало — местным властям было проще осудить мужа или возлюбленного несчастной жертвы.

В Париже Надя надолго успокоилась: развлечения, моды, дорогие рестораны — ей было чем занять свой досуг. И все же, когда через два года мы покинули этот город, бедная французская девушка, исколотая ножом, лежала на дне Сены в мешке с кирпичами.