Две жизни

— Ладно, ладно, борода. Авось и мне отколется, — благодушно сказал Бацилла и неторопливо пошел к палатке заключенных, где находился Мишка.

А спустя короткое время Мишка стоял, перед Сосниным. Он закрывал рот рукой, но все равно кровь протекала у него сквозь пальцы.

— Что такое? — кричал Соснин.

— Нате, нюхайте, — неожиданно зло сказал Мишка и сунул Соснину кружку. — Зачем обманывать-то? Вода ведь...

Соснин недоуменно взял кружку, понюхал ее. И рванулся к своей палатке. Вышел оттуда растерянный. В руках у него была бутылка.

— Кто же это?.. Кто? — горько улыбаясь, сказал он.

Ладно, что ему было не до меня. Но все же на всякий случай я отвернулся. И увидел Бациллу. Он стоял неподалеку и криво усмехался, глядя на Мишку Пугачева. Коля Николаевич стоял потупившись.

Бледно-голубое, чистое, свежее небо, и по нему — барашки облаков. Будто мылось оно, да не всю пену смыло. После пасмурных дней радостно видеть солнце! Но снова пошли тучи. Затянуло все. На соседней сопке, в гуще деревьев, как собаки, лают вороны. Пасмурно и холодно. Высоко кружатся два орла. Вдруг один из них падает камнем, исчезает и минуту спустя взмывает вверх, плавно опоясывая невидимыми нитями вершину сопки. Дует ветер.

— Инда-бира-бей! Инда-бира-бей! Взяли! Взяли! — кричит кто-нибудь простуженным голосом, и люди, до предела напрягаясь, сволакивают на полшага но каменистому дну тяжелую лодку... Нескладные наши лодки. Пусть плоскодонные, пусть с задранными носами, но какие тяжелые, какие неуклюжие!

Впереди всех, толкая лодку обеими руками в корму, раскидывая брызги, до пояса мокрый, бороздит воду Костомаров. Его светлые волосы раздувает ветер. Днище лодки скрежещет о гальку. По ногам, как мелкая рыбешка, бьются окатанные камешки. Перекат. Как он выматывает силы! Воды но щиколотку, а люди мокрые по грудь.

— Инда-бира-бей! Инда-бира-бей! Взяли! Взяли!

Пять километров в день, больше не пройти. И то еще хорошо!

После переката лодки дали течь. Надо шпаклевать, смолить. Мне делать нечего, взял ружье, пошел на охоту. Один шаг от реки — и сразу же вековой, дремучий лее. Тихо, сумрачно. В ногах путается нераздираемая, диковинно сочная трава. Опьяняюще дурманят болиголов и багульник. Но лес пуст. Даже удивительно, такая глушь, тут, как говорится, и нога человека не ступала, и вдруг нет зверя, нет птицы. Только над оранжевой калужницей кружатся большекрылые голубые бабочки. Это на маленьких не то чтобы полянках, а просто проплешинках леса. Но что это? Качаются ветви. Тихо, а ветви качаются! И тут же я различаю голову с ветвистыми рогами.

Сохатый! Я никогда его не видал, но сразу же определил, что это он, только он! У меня куда-то вниз покатилось сердце, руки затряслись. Не помню, как я вскинул ружье, как навел мушку (хорошо, что патрон был заряжен жаканом!), как грохнул выстрел.

Эхо, усиливаясь, забралось, словно по лестнице, вверх и далекими раскатными отголосками затихло вдали у сопок.

Когда дым рассеялся, я увидал сохатого. Он бился, храпя, плотно прижимая голову к земле, ерзал передними ногами, вырывал траву. Удивленно косился на меня его влажный агатовый глаз. Не веря своему счастью, я стоял над ним. По тут послышался какой-то шум.

Ко мне бежал старик в рваной меховой куртке и черных штанах.

— Мой олень! — сказал он тонким голосом. — Твоя зачем стреляй?

Все это было похоже на какой-то дурацкий сон: вместо сохатого оказался олень, да к тому же домашний, но мало этого, тут же его хозяин старик с красными слезящимися глазами.

— Я не знал... я думал, это сохатый...

— Какой твой люди?

— Техник я... экспедиция мы...

— Твоя зачем стреляй?

— Так не знал же я, что это олень. Думал, сохатый... Идемте к нам, тут недалеко. Мы дадим табак, сахар. Я вам дам порох, дробь...

Старик оживился:

— Однако ладно... — Он вытащил длинный узкий нож и стал свежевать тушу. Снял шкуру, кинул ее мне, потом вырезал окорок, взвалил себе на плечи, и мы пошли. Чувство тревоги не покидало меня: я не знал, как в лагере отнесутся к этому происшествию. Но все обошлось хорошо. Костомаров даже обрадовался: солонина была на исходе, рыба поднадоела, а тут свежее мясо. Соснин отрядил рабочих, и они ушли с эвенком за тушей. Тася глядела на меня большими глазами.

— Если хочешь — возьми, — сказал я. Нет, этого я не хотел, но получилось так, что я раскинул перед ее ногами оленью шкуру.

— Спасибо. Я тебе очень благодарна...

За обедом только и разговоров было, что обо мне.

— Тут, знаете ли, хладнокровие надо иметь, выдержку, так сказать, — говорил Зацепчик, управляясь с большим оковалком мяса, — другой растеряется и ничего не убьет.

— Хорошо, если б это почаще случалось, — сказал Коля Николаевич, — тогда совершенно дармовой харч был бы. Верно, Тимофей Николаевич?

— А как же, это замечательно, — согласился Зацепчик. — А при чем здесь смех? Молоды еще смеяться надо мной! Ах вот как, всем смешно. Странные люди.

Со стариком был разговор такой.

Он сидел в палатке Костомарова. Пил чал, ел печенье, курил трубку.

— Значит, колхозник? — подвигая банку с сахаром, спросил Костомаров.

— Да, — мотнул головой старик, всовывая в рот кусок сахару.